вела в соседнюю комнату, тогда принадлежавшую В.А. Панову, а по отъезде его в Берлин доставшуюся мне. У противоположной стены помещалось письменное бюро в рост Гоголя, обыкновенно писавшего на нём свои произведения стоя. По бокам бюро – стулья с книгами, бельём, платьем в полном беспорядке. Каменный мозаичный пол звенел под ногами, и только у письменного бюро да у кровати разостланы были небольшие коврики. Ни малейшего украшения, если исключить ночник древней формы, на одной ножке и с красивым желобком, куда наливалось масло. Ночник или, говоря пышнее, римская лампа стояла на окне, и по вечерам всегда только она одна и употреблялась вместо свечей. Гоголь платил за комнату 20 франков в месяц» [246].

О процессе работы над «Мёртвыми душами» Анненков вспоминал следующее: «Гоголь вставал обыкновенно очень рано и тотчас принимался за работу. На письменном его бюро стоял уже графин с холодной водой из каскада Терни, и в промежутках работы он опорожнял его дочиста, а иногда и удваивал порцию. Это была одна из подробностей того длинного процесса самолечения, которому он следовал [247].

Всё это не мешало ему следовать вполне своим обыкновенным привычкам. Почти каждое утро заставал я его в кофейной «Del buon gusto» отдыхающим на диване после завтрака, состоявшего из доброй чашки кофе и жирных сливок, за которые почасту происходили у него ссоры с прислужниками кофейни; яркий румянец пылал на его щеках, и глаза светились необыкновенно. Затем отправлялись мы в разные стороны до условного часа, когда положено было сходиться домой для переписки поэмы. Тогда Гоголь крепче притворял внутренние ставни окон от неотразимого южного солнца, я садился за круглый стол, а Николай Васильевич, разложив перед собой тетрадку на том же столе подалее, весь уходил в неё и начинал диктовать мерно, торжественно, с таким чувством и полнотой выражения, что главы первого тома «Мёртвых душ» приобрели в моей памяти особенный колорит. Это было похоже на спокойное, правильно-разлитое вдохновение, какое порождается обыкновенно глубоким созерцанием предмета. Николай Васильевич ждал терпеливо моего последнего слова и продолжал новый период тем же голосом, проникнутым сосредоточенным чувством и мыслью. Превосходный тон этой поэтической диктовки был так истинен в самом себе, что не мог быть ничем ослаблен или изменен. Часто рёв итальянского осла пронзительно раздавался в комнате, затем слышался удар палки по бокам его и сердитый вскрик женщины: «Ессо, ladrone!» («Вот тебе, разбойник!»), – Гоголь останавливался, проговаривал, улыбаясь: «Как разнежился, негодяй!» – и снова начинал вторую половину фразы с той же силой и крепостью, с какой вылилась у него ее первая половина» [248].

Анненков вспомнил и записал много интересного. К сожалению, нельзя процитировать здесь всё, но трудно удержаться всё же и не поместить сюда ещё один превосходный отрывочек:

«По окончании изумительной VI главы я был в волнении и, положив перо на стол, сказал откровенно: «Я считаю эту главу, Николай Васильевич, гениальной вещью». Гоголь крепко сжал маленькую тетрадку, по которой диктовал, в кольцо и произнес тонким, едва слышным голосом: «Поверьте, что и другие не хуже её». В ту же минуту, однако ж, возвысив голос, он продолжал: «Знаете ли, что нам до cenare (ужина) осталось еще много: пойдемте смотреть сады Саллюстия, которых вы ещё не видали, да и в виллу Людовизи постучимся». По светлому выражению его лица, да и по самому предложению видно было, что впечатления диктовки привели его в веселое состояние духа. Это оказалось ещё более на дороге. Гоголь взял с собой зонтик на всякий случай, и, как только повернули мы налево от дворца Барберини в глухой переулок, он принялся петь разгульную малороссийскую песню, наконец пустился просто в пляс и стал вывертывать зонтиком на воздухе такие штуки, что не далее двух минут ручка зонтика осталась у него в руках, а остальное полетело в сторону. Он быстро поднял отломленную часть и продолжал песню. Так отозвалось удовлетворенное художническое чувство: Гоголь праздновал мир с самим собою, и в значении этого бурного порыва веселости, который вполне напомнил мне старого Гоголя, я не ошибся и тогда. В виллу Людовизи нас однако ж не пустили, как Гоголь ни стучал в безответные двери её ворот; решетчатые ворота садов Саллюстия были тоже крепко замкнуты, так как время сиесты и всеобщего бездействия в городе ещё не миновалось. Мы прошли далее за город, остановились у первой локанды, выпили по стакану местного слабого вина и возвратились в город к вечернему обеду в знаменитой тогда австерии «Фальконе» (сокол)» [249].

А в письме братьям Ивану и Фёдору летом 1841 г. Павел Анненков сообщал: «Прожил я здесь три месяца, более, чем хотел, и долго буду помнить об этом городе. Причиной этому – славный Гоголь, а потом и несколько русских художников, с которыми я познакомился, и жили мы, таким образом, весело, осматривая всё, что есть лучшего, обедая вместе, – не видал, как пролетели три месяца…» [250]

Кстати сказать, в разгар лета 1841 г. произошёл тот случай, который мы уже упоминали в предыдущей главе, то есть состоялось чтение Гоголем «Ревизора» перед публикой, предпринятое для того, чтобы собрать средства молодому художнику Шаповалову, помочь которому Гоголь посчитал своим долгом.

Помимо художников компанию Гоголю и Анненкову в Риме составляли и другие интересные люди. Неформальным лидером русской колонии в Вечном городе был в тот момент молодой интеллектуал Фёдор Васильевич Чижов, блестяще окончивший физико-математический факультет в Петербургском университете и даже успевший сделать карьеру преподавателя в родном учебном заведении. Чижов – личность замечательная многими гранями, среди которых соединение в его натуре нарочитой русскости (а она уже скоро притянет его к кружку славянофилов) со стремлением дать России настоящий путь прогресса, значимость которого, к сожалению, недооценивал Гоголь, да и большинство славянофилов.

Про Чижова ещё пойдёт разговор в заключительных главах, нам ещё доведётся рассказать немало любопытного о том, что сталось с ним в зрелые годы, а пока перед нами двадцатидевятилетний человек, который, попав в Западную Европу, жадно всматривается в новый для него мир, стремясь выбрать всё самое лучшее для привнесения на родину, для привития России и русским. В Риме Чижов увлёкся изучением былых социально-экономических достижений Венецианской республики, и тот интерес, что пробудился в нём к итальянской истории, сблизил Фёдора Васильевича с Николаем Васильевичем. И хотя трудно было бы отыскать людей более различающихся по характеру и свойствам личности, но они всё-таки дружили, и хотя их отношения не были безоблачными, но эта дружба будет кое-что значить.

* * *

Получивший добрую помощь Анненкова, Гоголь завершает первый том поэмы, сумев сделать его поистине безупречным. Вечный город, прекрасный Рим, оказал Гоголю не менее