возникают без конца нерешаемые проблемы, и этот конфликт непрерывно угрожает всем нашим общественным «безопасностям».

В иные времена именно в функцию мифа входило упорядочивание этой скрытой анархии и символическое встраивание ее в наши моральные категории. Роль отдушины, цивилизующая роль. Но миф угнетался и профанировался вместе с социальными формами, откуда он черпал свои пластические элементы. Если бы теперь он попытался себя перестроить, то чувствуется, что он не найдет больше достаточно упорных сопротивлений, которые бы послужили ему маской и предлогом.

О «кризисе брака» ежемесячно выходит огромная литература. Но я сильно сомневаюсь, что из этого могло бы получиться нечто вроде практического решение: ведь только миф, то есть бессознательность, мог бы обеспечить страсть видом modus vivendi, и все эти книги, напротив, усугубляющие наше осознание проблемы, способствуют ее неразрешимости. Они являются признаками кризиса, а равно и нашей беспомощности сведения его в нынешние рамки.

Брачное установление действительно опирается на три группы ценностей, обеспечивавших его своими «ограничениями», – и именно в игре данных ограничений миф черпал средства своего выражения (как мы видели в книге I). Однако эти самые ограничения или ослабевают, или исчезают:

1. – Священные ограничения. – Брак у языческих народов всегда окружен ритуалом, элементы которого сохраняли долгое время наши установления: обряды выкупа, похищения, поиска и экзорцизма. Но в наши дни приданное теряет свое значение вследствие экономической нестабильности. Обычаи, напоминающие брачное похищение, существуют теперь только в виде крестьянских шуток. Просьба о браке с обменом визитами в цилиндрах и официальным «объявлением» столь же старомодна, сколь и корсет. И большинство пар даже не испытывают «суеверной» потребности пойти и получить благословение священника на это.

2. – Социальные ограничения. – В демократических странах вопросы сословия, семейных интересов и даже денег отодвигаются на второй план и, следовательно, индивидуальные проблемы все чаще определяют взаимный выбор супругов. Отсюда и взрастающее число разводов. При этом эпиталамические церемонии упрощаются или исчезают. Любопытно отметить, что обычаи далекого и священного происхождения, такие как «почти публичность брачного ложа» (Хайзинга) сохранялись, по крайней мере, в провинциях до середины XVII-го столетия: изначальные тайны предавались забвению, но обряды сберегали последствии социализации брачного акта, интеграции его в общинное существование. С XVIII-го столетия тема «Переспать с невестой» стала не более чем поводом для безобидных живописных галантностей. Еще и в наши «свадебное путешествие» пока остается и сохраняет свое значение, поскольку выражает собой стремление избежать социальной среды, подчеркнув частный характер того, что называется супружеским счастьем.

3. – Религиозные ограничения. – В той мере, в какой современное сознание еще умеет отличать христианство от священных и социальных ограничений, оно с ужасом отталкивает его. Ведь религиозное обязательство берется «на время и вечность», то есть не учитывает вариаций темперамента, характера, вкусов и внешних условий, которые не преминут возникнуть однажды в жизни пары. Однако именно от всего этого, конечно, зависят в своем «счастье» современные люди (мы еще вернемся к этому центральному понятию).

Это общее обесценивание институциональных препятствий приводит к снижению морального напряжения, откуда проистекает громадное смятение. Прелюбодеяние становится темой тонкого психологического анализа или водевильных шуток. Верность в браке звучит несколько нелепо: она принимает форму конформизма. Уже нет, строго говоря, конфликта двух враждебных моралей, – и, следовательно, более возможного мифа, – но мы приближаемся к состоянию взаимной нейтрализации, в результате сообразуя старые не траснцендированные, но подавленные ценности.

2. Современная идея счастья

Брак, который перестает быть гарантированным системой социальных ограничений, отныне может основываться только на индивидуальных определениях. То есть в действительности он основывается на индивидуальной идее счастья, идее, предполагаемой в качестве общей для обоих супругов в самом благоприятном случае.

Хотя определение счастья в целом довольно сложно, проблема становится неразрешимой, как только к ней добавляется современное стремление быть хозяином своего счастья или, что, возможно, то же самое, почувствовать из чего оно сделано, проанализировав и вкусив его, дабы суметь его улучшить с помощью хорошо рассчитанных прикосновений. Ваше счастье, как повторяют наставления журналов, зависит от того, требует этого – и то вместе с этим это почти всегда нечто, что необходимо приобрести чаще всего за деньги. Результатом этой пропаганды является как одержимость нами идеей легкого счастья, так и неспособность нас к обладанию им. Ибо все, что нам предлагают, вводит нас в мир сравнения, где не может быть счастья, пока человек не станет Богом. Счастье предстает Эвридикой: мы утрачиваем его, как только желаем его схватить. Оно может жить только в восприятии и умирает в притязании. Дело в том, что оно зависит от бытия, а не от его наличия: моралисты всех времен повторяли это, и наше время не приносит ничего, что заставило бы нас изменить мнение. Любое счастье, которое мы желаем ощутить, и которое желаем удержать в свою пользу, – вместо того чтобы по милости пребывать в нем, – мгновенно превращается в его невыносимое отсутствие.

Основывать брак на подобном счастье предполагает со стороны современников способность к почти болезненной скуке – или тайное намерение обманывать. Вполне вероятно, что само намерение или надежда частично объясняют легкость, с которой люди еще женятся, «не веря в это». Мечта о возможной страсти воздействует как постоянное развлечение, анестезирующее смятения скуки. Мы не отрицаем, что страсть могла бы быть и несчастьем, но предчувствуем, это несчастье оказалось бы более прекрасным и более живым, чем заурядная жизнь, более захватывающей, чем ее «маленькое счастье»…

Или смирившаяся скука, или страсть: такова дилемма, вводящая в нашу жизнь современную идею счастья. Это в любом случае ведет к разрушению брака в качестве социального установления, определяемого стабильностью.

3. «Любить – значит жить!»

Еще в XII-м столетии в Провансе любовь рассматривалась как благородное чувство. Оно не только возвышало, но и облагораживало: в социальном плане трубадуры получали доступ на уровень аристократии, относившейся к ним как к равным. Возможно, именно отсюда и по литературным каналам пришла современная и романтическая идея о том, что страсть предстает моральным благородством, поскольку ставит нас выше законов и обычаев. Тот, кто страстно любит, попадает в более высокое человечество, где исчезают социальные преграды. Цыган может похитить принцессу, механик жениться на богатой наследнице[191]. Точно так же Ценой Красоты есть возможность стать графиней или миллиардершей. Это современная «адаптация», – если говорить языком кино, единственно адекватным в данном случае, – первенства любви над установленным общественным строем.

То, что профаническая страсть в действительности являлась формой опьянения, «болезнью души», как полагали Древние, все готовы признать, и это одно из общих изношенных мест моралистов: но никто не может больше сему поверить в век фильма и романа, – мы все