в современной системе терять то, чем располагаем, не пользуясь тем, что мы так расточительно уничтожили».

* * *

Братья Гонкуры очень хорошо почувствовали глубинное тождество феноменов войны и любви в XVIII-м столетии. Вот в каких понятиях они описывают тактику движущих сил той эпохи: «Именно в войне и любовной игре столетие, возможно, раскрывает свои наиболее глубинные качества, свои наиболее сокровенные ресурсы и как гений неожиданного двуличия – французский характер. Что за великие дипломаты, что за крупные безымянные политики с вящей ловкостью, чем у Дюбуа, более внушительные, нежели Бернис, посреди этой маленькой кучки мужчин, сделавших соблазнение женщин целью своих мыслей и великим делом своей жизни… Что за сочетание романиста и стратега! Ни один из них не приступает к женщине, не составив предварительно плана, не проведя ночь, прогуливаясь в сопоставлении позиций… И в начавшейся атаке они – удивительные комедианты, уподобившиеся книгам столетия, где нет ни одного выраженного чувства, которое бы не было притворным или скрытым… «Ничего не упускать», – таково предписание одного из них»[182]. Девиз генерала, которого Субизы вряд ли забыли на поле боя (здесь речь идет о французских соусах Субиз, изобретенных герцогиней де Субиз, в приготовлении которых необходимо не упустить ни один из ингредиентов – прим. пер.).

8. Революционная война

Между Руссо и немецким романтизмом, то есть между первым пробуждением мифа и его расцветом, происходят Французская революция и кампании Бонапарта, иными словами, имеет место возвращение в войну катастрофической страсти.

С чисто военной точки зрения, что принесло Революция? «Разгул неведомой страсти перед ней», – отвечает Фош. Ересь древней школы, как он уточняет, состояла в том, что было желание «сделать войну точной наукой, не осознавая самой ее естества – страшной и страстной драмы (Жомини)».

Вместе с тем известно, какой всплеск сентиментализма предшествовал Революции и сопровождал ее – явление намного более страстное, чем политика, в строгом смысле слова[183]. Надолго содержащееся в классических формах войны, насилия, затем цареубийства, – священного и ритуального действа первобытных обществ, – вновь становится одновременно ужасающим и притягивающим. Это культ и кровавая мистерия, вокруг которой создается новое сообщество – Нация.

Итак, Нация есть перемещение страсти на коллективный план. По правде говоря, это легче почувствовать, нежели рационально объяснить. Всякая страсть, скажут, предполагает двух существ, и мы не видим, кому обращена страсть, воспринимаемая Нацией… Тем не менее, мы знаем, что страсть любви, например, в своей основе является нарциссизмом, само-экзальтацией влюбленного, гораздо большей, чем отношение с возлюбленной. Тристан жаждет горения любви больше, чем обладания Изольдой. Ибо напряженное и пожирающее горение любви его обожествляет, как увидел Вагнер, делая равным мирозданию: «Мой восхищенный взор ослеплен… Один я есть – Я мироздание…».

Страсть хочет, чтобы «я» стал больше, чем все, таким же одиноким и могущественным как Бог. Она желает (того не осознавая), чтобы по ту сторону славы его смерть стала бы концом всего.

Националистический пыл равно предстает самоистязанием, нарциссической любовью к своему коллективному «Я». Правда, его отношение редко проявляется как любовь: почти всегда на первом месте предстает и провозглашается ненависть. Но разве эта ненависть к другому не всегда присутствует в перенесениях любви-страсти? Так что есть только смещение акцента. Но тогда, чего желает национальная страсть? Экзальтация коллективной силы может привести лишь к следующей дилемме: либо империализм торжествует – это стремление равняться миру; либо сосед решительно сопротивляется последнему – и это война. Однако мы видим, что нация в своем первом страстном порыве редко отступает перед войной и даже безнадежной. Тем самым она свидетельствует, не признаваясь себе в том, что предпочитает риск смерти и саму смерть отказу от своей страсти: «Свобода или смерть», – кричали Якобинцы в тот час, когда силы противника казались в двадцать раз превосходящими, в тот час, когда свобода и смерть стали слишком близки одному и тому же смыслу…

Так Нация и Война становятся связанными как Любовь и Смерть. Отныне национальное чувство станет господствующим фактором войны: «Тот, кто пишет о стратегии и тактике должен стремиться к наставлению в национальным стратегии и тактике: только они и могут быть полезными нации, для которой он пишет». Подобным образом выражается генерал фон дер Гольц, ученик Клаузевица, не прекращавший утверждать, что всякая прусская теория войны должна была основываться на опыте Революции и Империи.

Битва при Вальми была выиграна страстью против «точного знания». Именно с криком Vive la Nation – Да здравствует Нация! И санкюлоты отбросили «классическую» армию союзников. Известно высказывание Гёте в вечер битвы: «С этого места, с этого дня наступает новая эпоха в мировой истории». И Фош комментирует его следующей знаменитой фразой: «Началась новая эра – время национальных войн, развязываемых, поскольку они спешили посвятить борьбе все ресурсы нации; поскольку они спешили дать в качестве цели не династический интерес, но завоевание и распространение философических идей… нематериальных благ… поскольку они спешили поставить на карту чувства, страсти, то есть доселе неиспользованные элементы силы».

* * *

Было бы весьма любопытно уточнить параллель между любовями Бонапарта, затем Наполеона, с одной стороны, и кампаниями в Италии, затем в Австрии, с другой стороны. Определенный тип сражения соответствует соблазнению Жозефины – это смелый удар подчиненного, который бросает все свои силы в решительный момент и блефует; другой тип сражения соответствует династическому браку с эрцгерцогиней Марией-Луизой – и большая классическая часть, например, Ваграм, сочетающая знание, ставшее риторикой, и колоссальное внезапное удивление… Небезынтересно отметить, что сражение при Ватерлоо оказалось проигранным, возможно, благодаря избытку науки или из-за недостатка национально-революционного порыва…

Достоверно то, что Наполеон был первым, кто учитывал страстный фактор в проведении сражений. Отсюда и вопль одного из генералов, которого он только что разгромил в Италии: «Невозможно пренебрегать, подобно этому Бонапарту, наиболее элементарными принципами воинского искусства».

9. Национальная война

Начиная с Революции, мы будем сражаться «сердцем солдат», то есть «яростным и трагическим» образом (Фош). Следует уточнить: не сердце каждого солдата, считающегося героем, решит исход войны, а коллективное сердце, если можно так выразиться, страстная сила Нации.

Поэты-романтики сыграли замечательную роль в освободительных войнах, которые вела Пруссия против Наполеона. А философия страстной сущности Фихте и Гегеля, например, являлась первой опорой немецкого национализма. Отсюда все более кровавый характер войн XIX-го столетия. Речь идет уже не об интересах, но об антагонистических религиях. В противоположность интересам религии не уступают друг другу и предпочитают героическую смерть (во все времена религиозные войны были во многом самыми жестокими).

Это относится к первым трем четвертям столетий и особенно к периоду с 1848 по 1870 гг. После чего национальные страсти, временно умиротворенные,