становились машинами, исполняя только малое число автоматических движений, неся смерть на большом расстоянии без страха и упрека.

6. Классическая война

Усилия военных в XVII-м и XVIII-м столетиях будут заключаться в господстве над механическим чудовищем, дабы спасти, насколько возможно, человеческий характер войны. Нельзя отказываться от механических изобретений, от артиллерии, фортификационных сооружений. По крайней мере, станем умножать правила тактики и стратегии, дабы разумение и «значимость» воинских начальников явно сохраняли первое место среди факторов войны.

Рыцарство представляло собой усилие придать стиль инстинкту. Классическая война – это попытка сохранить и воссоздать этот стиль несмотря на вторжение нечеловеческих факторов. Отсюда удивительный формализм военного искусства этих столетий[179]. При Вобане (Вобан, Себастьен Ле Претр де, 1633-1707, выдающийся военный инженер, маршал Франции, писатель) осада укрепленного места становится своего рода операцией духа, перипетии которой разворачиваются, как уже говорилось, согласно пяти актам классической трагедии.

«Именно тогда война поистине начинает напоминать партию в шахматы. Когда после сложных маневров один из противников потерял или выиграл несколько монет – городов или укрепленных мест – тогда разворачивается большое сражение: с вершины какого-нибудь холма, где перед ним как на ладони все поле битвы, вся шахматная доска, маршал умело продвигает или отодвигает прекрасные полки… Шах и мат, проигравший откладывает свою игру: он складывает свои фигуры в коробку, отсылая полки на зимние квартиры, и каждый спешит к своим обычным делам, ожидая новой партии или следующей кампании»[180].

Всякий раз, когда в войне появляется элемент игры, можно сделать вывод, что общество и его культура делают усилия для воссоздания мифа страсти, то есть чтобы придать анархической силе рамки и средства ритуального выражения. И это хорошо проверяется на примере XVII-го столетия, когда мы возвращаемся к нашим главам об Астреи и классической трагедии.

* * *

«Вот материя, которую мы одухотворяем, чтобы установить поведение бойцов, воодушевляемых и мыслящих несмотря ни на что», – воскликнет в отношении войны XVIII-го столетия[181]. Удивительное высказывание, повторенное, впрочем, фон дер Гольцем в отрывке, который стоит процитировать: «Заблуждение («генералов-формалистов») заключалось в целеполагании войны, состоявшем в исполнении тонко комбинированных маневров, а не уничтожении сил противника. Военный мир всегда впадал в подобные заблуждения, когда отказывался от прямого и простого понимания законов войны, одухотворяя материю, пренебрегая естественным смыслом вещей и влиянием человеческого сердца на решения людей». С «одухотворением», возможно, излишне: вряд ли речь шла только о рационализации. Но (презрительное!) выражение вполне типично для психологии, которая появится уже с Французской революции, – это разгул коллективных инстинктов и катастрофических страстей.

В чем упрекают современные стратеги генералов Людовика XIV-го и Людовика XV-го? За то, что они пытались вести войну, убивая как можно меньше людей. Однако это был триумф цивилизации, всякое усилие которой направлялось на упорядочивание Естества, материи, их фатальностей с законами человеческого разума и личностного интереса. Иллюзия, если угодно, но без которой не мыслимы ни одна культура и ни одна цивилизация.

Расин, как мы видели, считал, что можно создавать трагедии без преступных происшествий.

Отказ от поиска прекрасных катастроф – вот что может определить классический период. Конечно, война и страсть остаются неизбежным и притом втайне желаемым злом; но величие человека как раз и заключается в ограничении их поля действия, направлении и использовании их, даже их подчинению искусству гражданских лиц – дипломатии. Людовик XIV-й объявляет войну под юридическими и личностными предлогами, когда национальная честь нисколько не затронута. Распря зятя с тестем по поводу обещанного приданного. И точно так же мы относимся к браку: корысть, сословные приличия, территориальные и земельные приобретения… Страсть уже не играет в нем ни малейшей роли.

Сама любовь, кстати, станет тактикой. Она утрачивает свой драматический ореол.

7. Война в кружевах

Пример XVIII-го столетия наиболее характерен для иллюстрирования параллели между любовью и войной. Чтобы показать его, нам будет достаточно несколько штрихов.

Дон Жуан наследует Тристану, извращенное сладострастие – смертельной страсти. И война в то же самое время «профанируется»: Судам Божиим, священному рыцарству, закованному в железо, аскетическому и кровавому, наследует хитроумная дипломатия, армия под командованием придворных в кружевах, распутных и преисполненных решимости спасти «сладость жизни».

Эпические легенды и Романы о Круглом Столе умножают рассказы о неслыханных убийствах; о славе рыцаря по числу его обезглавленных противников и, если возможно, разрубленных надвое от головы до паха чудовищным ударом меча. Дикие преувеличения этих повествований не оставляют сомнений в том, что льстит истинной страсти человека Средневековья. Слава крови! Но в XVIII-м столетии славным достижением будет считаться взятие осажденного города, когда потери с одной и другой стороны составляют лишь троих убитых. Именно это ученое искусство теперь в чести. Мориц Саксонский пишет «Меня не существует больше для сражений, особенно в начале войны. Я убежден, что этим способен заниматься хороший генерал всю свою жизнь, особо не заботясь об ином».

Если же это окажется, по крайней мере, битвой «в пешем строю», осадой «по правилам» и рыцарской традицией о том, что более возвышенно и безумнее, тогда престиж обретает свой завершающий смысл. Вспомните хотя бы Конде, вымазавшегося в маскировочные тона и гарцующего среди вражеских отрядов – настоящий герой Астреи, каковым он и являлся. И это высшее почтение перед смертью в Фонтенуа.

* * *

Но вот полная «профанация» войны и ее священной страсти: именно Лоу (Law), финансист Регентства, без его ведома предлагает ее свести к методу condottieri:

«Победа (читаем мы в его Произведениях) всегда принадлежит тому, у кого последний экю. Во Франции есть армия, стоящая 100 миллионов в год; это два миллиарда на двадцать лет. У нас не более пяти лет войны каждые двадцать лет, и эта война накладывает на нас еще по меньшей мере 1 миллиард расходов. Итого: 3 миллиарда совокупной стоимости на пятилетнюю войну. Каков результат, учитывая, что окончательный успех не определен? С большим успехом мы можем надеяться уничтожить 150 000 врагов огнем, железом, водой, голодом, усталостью и болезнями. Таким образом, прямое или косвенное уничтожение немецкого солдата стоит нам 20 000 ливров без учета потери нашего населения, которое восстанавливается лишь в течение двадцати пяти лет. Вместо этого дорогостоящего, неудобного и опасного снаряжения постоянно действующей армии, не лучше ли было сэкономить на ней и купить вражескую армию, когда представится подобная возможность. Один англичанин оценил мужчину в 480 фунтов стерлингов. Эта самая высокая стоимость, и не все они настолько дорогостоящие, как известно; но, в конце концов, можно было бы половину финансов заработать на населении, когда за свои деньги мы бы обладали новым человеком вместо того, чтобы