или куртуазной чести. Далее читаем: Когда в 1415 г. Генрих V Английский движется навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он по ошибке минует деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король же, “comme celuy qui gardoit le plus les cérimonies d’honneur très loable” [ «как тот, кто более всего соблюдал церемонии достохвальной чести»], как раз перед тем повелел, чтобы рыцари, отправляемые им на разведку, снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не навлечь на себя позора, грозящего тому, кто вознамерился бы отступить в полном боевом снаряжении. И когда он сам, будучи облачен в воинские доспехи, зашел дальше, чем следовало, то не мог уже вернуться обратно и провел ночь там, где он оказался, распорядившись только, сообразуясь с обстановкой, выдвинуть караулы» (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава седьмая. Значение рыцарского в войне и политике. Текст цитирован по вышеуказанному источнику). Примеры изобилуют бесполезными кровопролитиями, вызванными клятвами безумного гордеца и его старанием подвергнуться как можно большим возможным опасностям. Именно здесь та опасность, которая изыскивается для самого себя, поскольку в иных случаях ты не можешь найти предлога, чтобы увернуться от своих обязательств. Куртуазная казуистика предоставляет превосходные из них: «Так решаются не только вопросы морали и права; казуистический подход господствует, помимо этого, и во всех прочих областях жизни. Повсюду, где главное – стиль и форма, где игровой элемент культуры выступает на первый план, казуистика празднует свой триумф. Прежде всего это относится ко всему, что связано с церемониалом и этикетом. Здесь казуистический подход вполне на своем месте; здесь он – как одна из форм мышления – адекватен соответствующему кругу вопросов постольку, поскольку речь идет лишь о цепи событий, устанавливаемых достойными уважения прецедентами и определенными формальными правилами. Это же относится к турнирам или охоте. Как уже упоминалось ранее, понимание любви как эстетически прекрасной социальной игры, как стилизации со своими правилами и формами также создает потребность в изощренной казуистике». И далее: «Такие вещи, как право победителя на имущество побежденных, право захвата в плен, верность данному слову, определялись правилами игры, выработанными для проведения турниров или охоты…» (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава семнадцатая. Формы мышления в практической жизни. Текст цитирован по вышеуказанному источнику). Древо Битв Оноре де Бонэ является трактатом о военном праве, где, перемежаясь с библейскими текстами и статьями канонического права, обсуждаются вопросы следующего рода: «Если человек теряет в схватке позаимствованные им доспехи, то обязан ли он возвращать? – Позволительно ли проводить битву в праздничный день? – Не лучше ли сражаться после еды или натощак? – В каких случаях можно совершать побег из плена?» В другом произведении мы видим двух капитанов, пререкающихся друг с другом из-за пленного в присутствие своего начальника: «Это я схватил его первым за правую руку и сорвал с нее перчатку. – А мне, – отвечал другой, – он подал эту руку со своим словом».

Что же касается политических идей, вдохновленным рыцарским мировоззрением, то они, согласно Хайзинге, следующие: «…это стремление к всеобщему миру, основанному на согласии между монархами, завоевание Иерусалима и изгнание турок» (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава четвертая. Рыцарская идея. Текст цитирован по вышеуказанному источнику). Химерические идеи, господство которых не перестанет распространяться на князей вплоть до XV-го столетия вопреки преобразованиям, происходившим тогда в Европе, и самым реальным насущным интересам.

Именно здесь лучше всего проявляется своеобразный характер куртуазного идеала, в корне противоречащего «суровой действительности» того времени: он представляет собой полюс притяжения для измученных духовных устремлений. Это форма романтического побега одновременно с обузданием инстинктов. Тщательный формализм войны противопоставляется насилию феодальных кровопролитий, как культ целомудрия у трубадуров противопоставляется эротической экзальтации XII-го столетия: «В средневековом сознании формируются как бы два жизненных воззрения, располагающиеся рядом друг с другом; все добродетельные чувства устремляются к благочестивому, аскетическому – и тем необузданнее мстит мирское, полностью предоставленное в распоряжение диавола. Когда что-нибудь одно перевешивает, человек либо устремляется к святости, либо грешит, не зная ни меры, ни удержу; но, как правило, эти воззрения пребывают в шатком равновесии в отношении друг друга, хотя чаши весов то и дело резко колеблются, устремляясь вверх или вниз, и мы видим обуреваемых страстями людей, чьи пышно расцветшие, пылающие багряным цветом грехи временами заставляют еще более ярко вспыхивать их рвущееся через край благочестие» (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава тринадцатая. Типы религиозной жизни. Текст цитирован по вышеуказанному источнику).

4. Турниры, или миф в действии

Именно эта область, где осуществляется почти совершенный синтез эротических и воинских инстинктов и куртуазного идеала, предстает полем, четко очерченным ристалищем, где происходят турниры.

Там буйство крови дает себе волю, но под эгидой и в символических рамках священной церемонии. Это спортивный эквивалент мифической функции Тристана, как мы ее определяем: выражать страсть во всей своей силе, но религиозно прикрыв ее, тем самым делая ее приемлемой для суждения общества. Турнир физически «разыгрывает» миф: «Восторги любовной романтики предназначались в первую очередь не для читателей, а для непосредственных участников игры и для зрителей. Такая игра может принимать две формы: драматического представления или спорта. Средневековье явно предпочитало последнее. Драма, как правило, была все еще наполнена иным, священным, материалом: в виде исключения здесь могло присутствовать еще и романтическое приключение. Средневековый же спорт – и первое место здесь отводилось турниру – был в высшей степени драматичен, обладая в то же время ярко выраженным эротическим содержанием. Спорт во все времена содержит в себе драматический и эротический элементы: соревнования по гребле и футбольные состязания наших дней обладают в гораздо большей степени эмоциональной окраской средневековых турниров, чем, по-видимому, сознают и сами спортсмены, и зрители. Но если современный спорт вернулся к природной, почти греческой, простоте, турнир – это спорт, перегруженный украшениями, обремененный тяжелым декором, где драматический и романтический элементы подчеркиваются столь явно, что он прямо выполняет функцию драмы»[173] (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава пятая. Мечта о подвиге и любви. Текст цитирован по вышеуказанному источнику).

Нет ничего более подходящего для восстановления мечтательной атмосферы Романа о Тристане, чем описания турниров, которые можно прочесть в произведениях Шателена и Воспоминаниях Оливье де ла Марша; оба историографа из блестящего и рыцарского герцогства Бургундского XV-го столетия.

Любовь и смерть сочетаются у них в искусственном и символическом пейзаже с высшей меланхолией: «Рыцарь и его дама сердца, герой ради любви – вот первичный и неизменный романтический мотив, который возникает и будет возникать всегда и всюду. Это самый непосредственный переход чувственного влечения в нравственную или почти нравственную самоотверженность, естественно вытекающую из необходимости перед лицом своей дамы выказывать мужество,