материалом, быстро использованном на предыдущих страницах, затем общей воинской культурой и, наконец, суммой психологических исследований, предпринятых с XIX-го столетия по вопросу «боевого инстинкта» в его отношениях с «половым инстинктом»[169]. В противном случае, я ограничусь постановкой ряда вопросов, расположив их прежде всего в логике мифа, который и является моей подлинной темой.

Впрочем, можно подумать, что изучение форм не менее поучительно в этой области, чем исследование причин и, несомненно, меньше вводит в заблуждение. Нет необходимости, например, прибегать к теориям Фрейда, чтобы констатировать, что инстинкт войны и эротизм в корне взаимосвязаны: общеупотребительные фигуры языка заставляют это видеть с вящей очевидностью. Поэтому, оставив в стороне многочисленные и изменяющиеся гипотезы, относящиеся к генезису инстинктов, я остановлюсь на некоторых формальных сближениях между искусствами любви и ведения войны, начиная с XII-го столетия и до наших дней. Мое дело просто отметить параллелизм между эволюцией мифа и эволюцией войны, не предрешая, впрочем, превосходства одного или другого.

2. Воинский язык любви

Еще в Античности поэты использовали воинские метафоры для описания последствий естественной любви. Бог любви является стрелком, выпускающим смертоносные стрелы. Женщина отдается мужчине, который завоевывает ее, поскольку он – лучший воин. Цель Троянской войны – обладание женщиной. И один из самых древних романов, коим мы располагаем, Теаген и Хариклея Гелиодора (III-е столетие) уже говорит о «любовной борьбе» и о «восхитительном поражении» того, «кто попадает под неизбежные черты Эроса».

Плутарх указывает на то, что сексуальная мораль Спартанцев определялась воинской отдачей этого народа. Евгеника Ликурга и его тщательные законы, регулирующие отношения супругов, не имеют никакой иной цели, кроме повышения агрессивности солдат.

Все это подтверждает естественную, то есть психологическую связь сексуального и воинского инстинктов. Но было бы тщетно искать подобия между тактикой Древних и их концепцией любви. Обе области остаются подчиненными совершенно разным и лишенным общей меры законам.

В нашей истории XII-го и XIII-го столетий это уже не так. Мы видим тогда, что любовный язык обогащается не только оборотами из элементарных приемов воина, но и очень точно заимствует их из искусства сражений, у военной тактики эпохи. Отныне речь идет не об общем более или менее смутно предчувствуемом происхождении, но скорее о тщательном параллелизме.

Влюбленный пытается осадить свою Даму. Он предается любовному штурму в ее честь. Он ее теснит, он ее преследует, он старается преодолеть последние запреты ее стыдливости, застав их врасплох; наконец, дама сдается на милость победителя. Но тогда благодаря любопытной перестановке именно влюбленный окажется ее узником и в то же время ее победителем. Он станет вассалом этого сюзерена, согласно правилам феодальных войн, как если бы он подвергся поражению[170]. Ему остается только дать доказательство своей отваги и пр. Но солдатское и гражданское арго снабдило нас еще более значимыми примерами. Позднее с введением огнестрельного оружия появилось бесчисленное количестве двусмысленных шуток.

Впрочем, подобный параллелизм с готовностью используется писателями. Это тема неисчерпаемой риторики: «О! Сколь счастлив тот капитан, – пишет Брантом[171], – который сражался и убивал стольких людей, врагов Божиих, в боевых порядках и городах! О! Сколь счастлив еще раз и более тот, кто боролся и побеждал в других осадах и натисках столь прекрасную Даму между флагами вашей постели!» Не стоит удивляться, если мистические авторы повторяют эти ставшие банальными примеры, перенося их в соответствии с описанным выше процессом в область божественной любви. Франциско де Оссуна (один из наставников Святой Терезы, наиболее исполненный куртуазной риторикой) пишет в своем сочинении Leys de Amor: «Не думай, что сражение любви подобно иным битвам, где ярость и грохот ужасной войны свирепствуют с обеих сторон, ибо любовь борется лишь при помощи ласк и не несет никакой угрозы, кроме своих нежных слов. Ее стрелы и удары предстают благодеяниями и дарами. Ее встреча представляет собой большую действенность. Вздохи составляют ее артиллерию. Овладение ею есть объятие. Ее убийство – это отдать жизнь за любимого».

* * *

Мы видели, что куртуазная риторика изначально передает борьбу Дня и Ночи. Смерть в ней играет центральную роль: она – поражение мира и победа светлой жизни. Любовь и смерть связаны аскезой, как и благодаря инстинкту связаны желание и война. Но ни религиозного происхождения, ни психологического соучастия боевых и детородных инстинктов недостаточно для определения точного использования воинских выражений в эротической литературе Запада. Все это объясняется существованием в Средневековье действенно общего правила для искусства любви и военного искусства: оно и называется рыцарством.

3. Рыцарство, закон любви и войны

Йохан Хайзинга так излагает о высшем чаянии средневекового общества в этическом порядке: «Стремление к стилизации любви представляло собою нечто большее, нежели просто игру. Именно мощное воздействие самой страсти понуждало пылкие натуры позднего Средневековья возводить любовь до уровня некоей прекрасной игры, обставленной благородными правилами. Дабы не прослыть варваром, следовало заключать свои чувства в определенные формальные рамки. Для низших сословий обуздание непотребства возлагалось на Церковь, которая делала это с большим или меньшим успехом. В среде аристократии, которая чувствовала себя более независимой от влияния Церкви, поскольку культура ее в определенной мере лежала вне сферы церковности, сама облагороженная эротика формировала преграду против распущенности; литература, мода, обычаи оказывали упорядочивающее воздействие на отношение к любви»[172] (Хайзинга, Йохан. Осень Средневековья. Глава восьмая. Стилизация любви. Текст цитирован по вышеуказанному источнику). (Нам ведь знаем, что куртуазность не только ничем не была обязана Церкви, но и противопоставлялась ее морали. Вот что может побудить нас пересмотреть многие суждения о духовном единстве средневекового общества!) Однако если верно, что эта куртуазная мораль вряд ли поспособствовала преобразованию частных нравов высших классов, пребывавших в «удивительной суровости», то, по крайней мере, она сыграла роль идеала, создающего прекрасные облики. Он торжествовала в литературе. С другой стороны, она смогла успешно навязать себя самой жестокой реальности времени – войне. Единственный пример ars amandi, порождающий ars bellandi.

Но не только в подробностях правил индивидуального боя ощущается воздействие рыцарского идеала, но и в самом ведении сражений и вплоть до политики. Военный формализм облечен в ту эпоху значимостью религиозного Абсолюта. Обычно рыцари позволяли убивать себя ради соблюдения условностей чудесной экстравагантности: «Рыцари ордена Звезды, учрежденного королем Иоанном, дают обет, в случае если их вынудят бежать с поля битвы, удаляться от него не более чем на четыре «арпана», в противном же случае – либо умереть, либо сдаться в плен. Это весьма странное правило игры, как отмечает Фруассар, одновременно стоило жизни добрым девяти десяткам рыцарей». Точно так же требования стратегии приносятся в жертву эстетике