рыцарей “à la mode de Bourgogne” [ «в бургундской манере»], был убит пушечным выстрелом» (См. там же).

* * *

Тем не менее условности войны и куртуазной любви наложили на западные обычаи такой отпечаток, который вряд ли сотрется и в XX-м столетии.

Идея индивидуальной ценности или воинского подвига, выражаемого «поединком» и доблестью (турнир – единоличный бой двух вождей в присутствии других); идея урегулирования битв в соответствии с почти священным протоколом; аскетическая концепция военной службы (длительные посты перед боевым испытанием); условия, позволяющие определить победителя (например, тот, кто проводит ночь на поле боя); наконец, и прежде всего точный параллелизм эротических и воинских символов, – все это не перестает определять способы ведения войны и на последующие столетия. Настолько, что любое изменение в военной тактике мы могли бы считать относительным к изменению представлений о любви, или наоборот.

5. Кондотьеры и пушки

«Италия никогда не была такой процветающей и мирной, каковой она являлась в 1490 году. В ее провинциях царил глубокий мир: горы и равнины представали одинаково плодородными; богатая, хорошо заселенная и не признающая чуждого господства, она получала еще новый блеск от великолепия многих своих князей, от красоты большого числа своих знаменитых городов и величия Религиозного Средоточия. В ней процветали Науки и Искусства, она обладала великими государственными мужами, а равно и превосходными для того времени военачальниками»[174].

Этими военачальниками были condottieri. Профессиональные солдаты на службе Князей и Пап, их обыкновением было не столько вести войну, сколько препятствовать тому, когда на ней убивали людей. Прежде всего эти авантюристы являлись дальновидными дипломатами и хитроумными торговцами. Они знали цену солдату. В основном их тактика состояла в том, чтобы брать пленных, и в дезорганизации подразделений противника. Иногда – и это оказывалось их высшим достижением – им удавалось одолевать врага поистине радикальным способом: они уничтожали все его силы, покупая у союзного блока его армию. Если не получалось, то им приходилось решаться на сражение. Но битва, по словам Макиавелли, не представляла никакой опасности: «Мы всегда сражаемся верхом, прикрываясь оружием и гарантируя себе жизнь, когда сдаемся в плен… Жизнь побежденных почти всегда почитаема. Они недолго находятся в плену и очень легко получают свободу. Хотя город и восстает двадцать раз, но никогда не разрушается; жители сохраняют все свое имущество; все чего им следует опасаться – это уплата контрибуции»[175].

Подобное искусство войны выражало на своем плане, тогда считавшемся низшим, удивительно очеловеченную культуру, глубокую «цивилизацию», несомненно, противоположную «милитаризации». Государство становилось произведением искусства в соответствии с выражением Буркхардта. Сама война оказывалась цивилизованной в той мере, в какой оставался устойчивым парадокс. Поединок вождей был в большом почете, и его хватало для завершения кампании (впрочем, это являлось уже не «судом Божиим», но торжеством личности). Порой кого-то упрекали в применении огнестрельного оружия, как несовместимого с достоинством индивида (кондотьер Паоло Вителли даже выколол глаза одному из своих противников, поскольку несчастный осмелился поддержать законность применения пушек).

А как же любовь? Буркхардт настаивает[176] на факте, что браки заключались без драмы, после очень короткой помолвки, и право мужа на верность жены не носило того абсолютного характера, которое оно принимало в скандинавских странах. Женщины высшего общества получали такое же всестороннее образование, как и мужчины, и пользовались полным моральным равенством, в противоположность тому, что происходило во Франции и в государствах Германии. Если с другой стороны, война стала дипломатической в высших сферах и продажной на практике, то подобное же происходило и с любовью. Схожие с гетерами античной Греции, куртизанки играли иногда значительную роль в общественной жизни. Самые известные из них отличались своей культурой, читали и сочиняли стихи, играли на музыкальном инструменте и поддерживали беседу.

Такая паганизация сексуальной жизни обозначает чувствительное отступление от куртуазных влияний, обесценивание трагического мифа. Платонизм малых герцогских дворов, столь хорошо выраженный Бембо и Бальдассаре Кастильоне в своих диалогах Кортиджано (Cortigiano), сводился к тонкой и совершенно гедонистической «светскости». «Куртуазность» обретала свой современный смысл учтивости и благовоспитанности. Вопроса об осуждении жизни уже не стояло. И «инстинкт смерти», казалось бы, нейтрализован.

* * *

Именно на эту счастливую, аморальную и очень миролюбивую[177] Италию собирались наброситься французские отряды Карла VIII. Гром их тридцати шести бронзовых пушек вызвал на полуострове панику конца света: «Прохождение этого князя по Италии, – говорит Гишарден, – было источником бесконечных бед и революций. Внезапно Государства изменились в лице, Провинции оказались разоренными, города разрушенными, и вся страна наводнилась кровью… Италия также научилась новому, но кровавому методу ведения войны… который настолько нарушил мир и гармонию наших Провинций, что с тех пор было невозможно восстановить в них порядок и спокойствие»[178].

Дело не в том, что Итальянцы отрицали использование артиллерии до этого времени, но они ее презирали, как я сказал, и как еще подтверждают нападки Ариосто против огнестрельного оружия. Кроме того, «Французы обладали более легкой артиллерией, и части которой они называли пушками состояли все из бронзы… Разряды являлись столь частыми и сильными, что за короткое время сделали то, что прежде делали в Италии лишь за несколько дней; наконец, эта машина более адская, чем человеческая, стала настолько же полезна для Французов в боях, насколько и при осадах…».

Другая ужасная тема для Италии: в то время в ополчении у кондотьеров «большинство вооруженных людей составляли либо крестьяне, либо представители народных низов – и почти все они были подданными иного князя, а не того, за которого шли служить; а отсюда у них отсутствовали «как желание славы, так и всякая внешняя мотивация»; тогда как французское войско уже являлось национальной армией и «ее воины почти все значились подданными короля, в том числе и дворянами», что не позволяло им «менять господина из-за честолюбия или алчности».

А потому все предчувствовали неизбежную бойню. И действительно, в битве при Рапалло в самом начале кампании из 3000 участвовавших в ней человек более 100 оказались убитыми: «Значительное число по сравнению с потерями итальянских междоусобиц», – как отмечает Гишарден. И это поистине было только началом! Буркхардт утверждает, французские разорения являлись ничтожными по сравнению с теми, которые немногим позже совершили Испанцы, «у кого в жилах, возможно, неевропейский приток крови, либо привычка к зрелищам Инквизиции развязала демонические инстинкты». Артиллерия и расправа над мирными жителями: так родилась современная война. Она постепенно превращала экзальтированных и великолепных рыцарей в дисциплинированные отряды в одной воинской форме. Эволюция, которая в наши дни должна была привести к уничтожению всякого воинской страсти, поскольку люди, сами по себе обслуживающие машины,