«дипломатической показухе» ультиматума и «объявления» войны. Договоры больше не будут торжественным завершением военных действий. Сокрушатся произвольные различия между открытыми и укрепленными городами, гражданскими и военными, разрешенными или осуждаемыми средствами уничтожения. Отсюда следует, что поражение той или иной страны уже не окажется больше символическим, метафорическим, то есть ограниченным определенными согласованными символами, но конкретно обернется гибелью данной страны. Опять же, как только мы отказываемся от идеи правил, война уже не представляет собой больше акта насилия на национальном уровне, но скорее является актом садистского преступления, обладания мертвой жертвой, следовательно, фактического необладания. Она уже выражает не нормальный половой инстинкт, не даже страсть, его использующую и преодолевающую, но только извращение страсти, – впрочем, фатальное, как мы увидели выше, – которым предстает «комплекс кастрации».

11. Страсть, перенесенная в политику

Изгнанная с рыцарского сражения, когда его поле перестает быть замкнутым, каковым и должно являться игровое поле, и когда уже не украшенное символами ристалище превращается в сектор обстрела, – страсть искала и нашла другие способы выражения в действиях.

К чему ее еще принудило, не меньше чем искажение войны, обесценивание морального и частного сопротивления. С одной стороны, в демократических странах нравы смягчились до настолько, что уже не создавали больше абсолютных и, следовательно, превозносящих страсть препятствий; с другой стороны, в тоталитарных странах государственная выучка молодежи стремится исключить из частной жизни любые трагические и сентиментальные проблемы. Анархия нравов и авторитарная гигиена действуют почти в одном и том же направлении: они разочаровывают потребность страсти, унаследованную или приобретенную культурой; они расслабляют ее внутренние и личностные пружины.

Любовь в период между двумя мировыми войнами оказалась смесью мучительного интеллектуализма (литература тревоги и буржуазной анархии) и материалистического цинизма (Neue Sachlichtkeit Немцев). Стало видно, что романтическая страсть больше не находила, того из чего можно составить миф; не находила больше сопротивлений, избранных в атмосфере бурной и тайной преданности. Болезненный страх перед «наивными» увлечениями и «обманом сердца» в сочетании с лихорадочным стремлением к приключению – вот климат главных романов того периода. И это недвусмысленно означает то, что индивидуальные отношения полов прекратили по преимуществу быть местом, где реализуется страсть. Последняя словно оторвалась от опоры. Мы вошли в эпоху странствующих libidos, взыскующих нового театра. И первым представился политический театр.

Политика масс, как она практиковалась с 1917 года, есть лишь продолжение тотальной войны другими средствами (если повторить еще раз, перевернув знаменитую формулировку Клаузевица). На что уже указывает понятие «фронты». С другой стороны, тоталитарное государство не что иное, как состояние продолжающейся или воссоздаваемой войны, непрестанно поддерживающееся в нации. Но если тотальная война уничтожает всякую возможность страсти, то политика только переносит индивидуальные страсти на уровень коллективного существа. Все, в чем тоталитарное образование отказывает отдельным индивидам, оно переносит на персонифицированную Нацию. Это Нация (или Партия), обладающая страстями. Именно та или другая теперь принимает на себя диалектику возвышающего препятствия, аскезы и бессознательной устремленности к героической и обожествляющей смерти.

Тогда как внутри и в основании стерилизуются личные проблемы, а снаружи и наверху потенциал страсти увеличивается день ото дня. Евгеника торжествует в морали, касающейся граждан: и евгеника – это рациональное отрицание всякого рода частных приключений. Но это может только повысить напряжение целого, персонифицированного в Нации. С 1933 по 1939 гг. Государство-Нация Гитлера говорит Немцам: «Размножайтесь!» – и это отрицание страсти; но оно говорит соседним народам: «Нас слишком много в наших границах, а значит я требую новых земель!» – и это новая страсть. Таким образом, все напряжение, подавляемое у основания, накапливается наверху. Однако понятно, что эти противостоящие друг другу державные воли, – существует уже несколько тоталитарных государств, – на самом деле могут только страстно сталкиваться друг с другом. Они становятся друг для друга препятствием. Тем самым реальная, негласная, фатальная цель этих тоталитарных экзальтаций – война, означающая смерть. И как мы видим на примере любовной страсти, эта цель не только энергично отрицается заинтересованными сторонами, но она и бессознательна. Никто не осмеливается сказать: «Я хочу войны»; равно как и в любви-страсти влюбленные не говорят: «Я хочу смерти». Только все, что мы делаем, подготавливает этот конец. И все то, что здесь превозносится, обретает в нем свой реальный смысл.

Было бы легко умножить доказательства этого нового параллелизма между политикой и страстью. Коллективизированная аскеза суть ограничения, навязываемые Государством во имя национального величия. Рыцарская честь – это тревожная восприимчивость тоталитарных Наций. Наконец, я подчеркнул бы достаточно поразительный факт: толпы реагируют на диктатора в той или иной стране так же, как женщина в этой стране реагирует на просьбы мужчины. Я писал в 1938 году: «Француз удивляется успехам Гитлера в германской среде, но он не меньше удивлялся бы манерам, нравящимся Немцам. У Латинян ухаживание за женщиной есть оглушение ее лестными словами: так поступают наши политики, когда ухаживают за избирательной ассамблеей. Гитлер подходит к делу жестче: он сердится и жалуется одновременно; он не убеждает, он околдовывает; он заклинает, наконец, судьбу, утверждая, что он и есть эта судьба… Подобным образом он избавляет толпу от ответственности за свои поступки, а значит, и от гнетущего чувства своей моральной вины. Она отдается ужасному спасителю, именуя его освободителем в то самый миг, когда он сковывает ее и овладевает ей. Не будем забывать, что популярное в Германии понятие, обозначающее факт женитьбы – это freien, глагол, буквально передающий смысл: освобождать… Гитлер, возможно, слишком хорошо знал последнее:

«В своем подавляющем большинстве, – пишет он, – народ находится до такой степени в женском состоянии духа, что его взгляды и поступки гораздо больше определяются впечатлением, произведенным на чувства, нежели чистым размышлением. Масса недоступна абстрактным идеям. С другой стороны, ее легче увлечь в область чувств… Во все времена сила, приводившая в движение наиболее жестокие революции, заключалась гораздо меньше в провозглашении научной идеи, овладевшей толпами, нежели в воодушевляющем фанатизме и в настоящей истерии, безумно их увлекавшей» (Mein Kampf).

Да, «во все времена» так и было. Но новшество нашего времени заключается в том, что страстное воздействие на массы, как его определяет Гитлер, теперь удваивается рационализирующем воздействием на индивидов. Кроме того, данное воздействие осуществляется уже не каким-либо предводителем, но Вождем, воплощающим Нацию. Отсюда беспрецедентная мощь передачи, происходящей от частного к общественному.

Какой сверхчеловеческий Вагнер сумеет соразмерно оркестровать грандиозную катастрофу страсти, ставшей тоталитарной?

* * *

Это ставит нас на порог заключения, от предвидения которого я был далек, начиная оную книгу. Следим ли мы за эволюцией западного мифа о страсти в истории литературы или в истории методов ведения войны, появляется одна и та же кривая. И мы одинаково