только всхлипнуть, мгновенно проснулась и теперь лежала, соображая, где находится и что с ней произошло.

Она вспомнила приглушенный плач, раздававшийся из дальних комнат, когда слуги торопливо выносили вещи из кладовых и упаковывали их. Сёгун дал опальной семье всего день на то, чтобы покинуть родное жилище. К тому времени, как ее отец совершил сэппуку, дом был уже сдан правительственным чиновникам.

— Прости меня, отец. Я хотела попрощаться с тобой.

Кошечке не позволили увидеть, как ее отец выполнил приказ сёгуна, но она хорошо знала этот обряд. Князь Асано оделся в белую смертную одежду, которую хранил наготове каждый самурай, и опустился на колени под вишней, среди распускавшихся цветов. Слуга, чьему умению князь доверял, встал сзади господина и поднял меч. Ее отец выпростал руки из широких рукавов и подвернул свисающую ткань под колени, чтобы упасть лицом вперед, а не растянуться на земле недостойным образом. Потом взял кинжал с высокой парадной подставки, крепко сжал обеими руками его обернутую бумагой рукоять и повернул лезвие к себе…

То, что произошло потом, Кошечка не могла представить, как ни пыталась. И даже если бы оказалась там, то не успела бы разглядеть удара: меч слуги опустился с быстротой молнии. Она лишь увидела внутренним взором отрубленную голову отца, свисающую с шеи на полоске кожи, которую слуга не рассек согласно правилам. Девушка сильно укусила себя за большой палец, чтобы не закричать.

«Все, что происходит с человеком в жизни, — награда или наказание за то, что он сделал раньше. Только невежественные люди обижаются на свою судьбу». Мать часто повторяла ей это. Этот мягкий упрек Кошечка слышала от нее на протяжении всего своего непокорного детства. Но Кошечка все-таки «обижалась на судьбу» и не могла смириться с ее жестокостью. Потому она и не стала монахиней, как ее мать. Дочь князя Асано не хотела до конца дней своих сидеть в тесной комнатке, переписывая сутры. Жажда мести жгла ей душу, и религиозное благочестие не успокоило бы ее.

Она поднялась на ноги и какое-то время стояла неподвижно, продолжая дрожать от холода, потом попыталась в этой тесноте разгладить складки на смявшихся мешковатых штанах своего наряда монаха и расправила рваную, подпоясанную ремнем верхнюю одежду, потрепанный подол которой едва прикрывал ей колени. После столь короткого туалета девушка обошла возвышение и оказалась перед статуей.

Здесь Кошечка сложила ладони пальцами вверх — к небу, предварительно накинув на них полученные от Ситисабуро четки. Потом склонила голову и попросила у Каннон-сама благословения. Статуя была старинная, вырезанная чьей-то давно истлевшей рукой. Покрывавшая ее позолота почти вся стерлась.

Это олицетворение тысячерукой богини милосердия имело только четыре руки: две — сомкнутые в молитве, третья — воздетая к небу, а четвертая — с цветком лотоса. У Каннон-сама было красивое и милое лицо, она казалась не старше самой Кошечки и улыбалась так светло и спокойно, что Кошечка едва не улыбнулась ей в ответ.

Потом Кошечка выглянула из-под карниза маленькой часовни, с которого падали капли воды. Полосы тумана вились над двором храма «Весенний холм» и сливались в серую пелену. Казалось, в этот туман превращаются, растворяясь, камни старых памятников, возвышавшихся над древними захоронениями. Прозрачные, как мелкие бриллианты, капли покрывали темно-зеленый мох памятников и грудки голубей, круживших вокруг широких карнизов главного здания храма: туман оседал на перьях птиц шариками влаги. Послышался колокольный звон, отмечавший зарю. Начинало светать. Кошечка спала слишком долго.

Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы подавить возникший на мгновение страх: здесь похоронен ее отец, и полиция и люди князя Киры обязательно станут искать ее здесь. Она должна торопиться.

Камень, отмечавший могилу отца Кошечки, находился рядом с часовней, в которой она укрывалась. На нем было выбито предсмертное стихотворение князя Асано. Кошечка помнила эти строки наизусть, но все-таки снова прочла их глазами, полными слез:

Вы слабее, чем

Цветы под холодным ветром.

Неужели я

Должен проститься с вами

И с ласковой весной?

Оёси Кураносукэ позаботился о том, чтобы поставить этот памятник своему господину. Он же сделал денежный вклад в храм, дабы монахи в нужное время совершали обряды за упокой души князя Асано. Могила была укрыта свежими ветвями кедра — ароматными символами горя. Кто-то оставил на холмике жертвенную пищу — хурму и рис. Кошечка видела огарки сотен благовонных палочек, сожженных в память ее отца.

Храмовый колокол продолжал звучать, и его гулкие удары наплывали друг на друга, как волны, бьющиеся о скалистый берег. Кошечке казалось, что ее сердце вот-вот разорвется, не выдержав переполняющего его горя. Она подняла бамбуковый ковшик, лежавший на краю каменной облицовки пруда, зачерпнула им воды и ополоснула рот, очищая его для молитвы, потом полила воду себе на руки и на могилу, сложила ладони, склонила голову и, перебирая четки, произнесла молитву за упокой души своего отца.

Перед статуей Каннон-сама лежали кучки деревянных дощечек, на которых молящиеся написали имена оплакиваемых близких. У Кошечки не было таблички с именем отца, но все же она могла кое-что оставить здесь. Она вынула из сундучка погибшего гостя синий шарф со своими отрезанными волосами и завернутое в бумагу серебро. Это были последние деньги, которые она могла оставить матери: Кошечка не надеялась дожить до новой встречи с ней. Она поискала глазами, куда бы их спрятать, и выбрала широкую курильницу на коротких ножках с узором из отверстий на крышке, изображавшим осенние травы. Эта курильница много лет стояла в главной приемной комнате внутренних покоев усадьбы ее матери. Оёси пришлось назвать курильницу своей, чтобы главная жена князя Асано позволила поставить ее на могилу своего мужа. Когда Кошечка вытряхнула оттуда пепел и выдула последние его остатки, запах с такой силой напомнил ей о доме, что на мгновение она забыла, где находится и что делает. Эта благовонная смесь называлась «Дым Фудзи», мастер Вакаяма составлял ее из камфары, сандалового дерева и еще каких-то примесей, состав которых держал в тайне. Ее нежный колдовской запах пропитывал все, что принадлежало матери Кошечки: одежду, татами, постель, стенки-ширмы внутренних комнат, где она проводила дни.

Вдыхая сладостный аромат «Дыма Фудзи», Кошечка словно впитывала в себя образ своей матери. Она будто слышала ее нежный тихий голос и смех, который доносился из другой комнаты, как звон колокольчика под легким ветром. Кошечке невыносимо захотелось увидеть мать. Только раз взглянуть на нее, услышать одно слово! После этого она смогла бы перенести любые невзгоды, смогла бы вынести даже полное одиночество.

Когда беглянка прятала шарф и деньги