судьба, она окажется в Эдо. Она найдет Оёси и отомстит за отца. А потом она умрет.

Паланкин резко остановился, и Кошечка услышала знакомый шум — во дворе дорожной управы кипела обычная утренняя суматоха. Она услышала крики своих носильщиков. На этом долгом изнурительном пути носильщики постепенно превратились для нее из людей в механизмы, вроде колес, поднимающих воду, или ручных мельниц, которыми лущат рис, — круглых каменных жерновов с изогнутыми деревянными ручками.

Паланкин качнулся вперед, потом назад: носильщики поставили его на землю. Пока они докладывали о своем прибытии дорожным чиновникам, Кошечка сидела неподвижно, наслаждаясь недолгим покоем и предвкушая возможность расправить затекшие ноги. Хансиро открыл дверцу.

— Моя госпожа! — позвал он с поклоном. Кошечка заметила на его лице лукавую улыбку.

Она прикрыла лицо монашеским покрывалом: мужчины, шумной толпой заполнявшие дворы дорожных управ, были достаточно нахальны и никогда не упускали случая взглянуть на тех, кто приезжал в паланкинах, особенно на женщин. Помогая Кошечке вылезти, Хансиро встал так, чтобы загородить ее от посторонних глаз. Она вышла в мир, преображенный толстым снежным покрывалом.

Хансиро повел княжну Асано к группе сосен, росших за дорогой. Глубокий снег скрипел под их сандалиями. За соснами узкая река, пересекавшая равнину, извивалась, как черная змея на белом покрывале. Хансиро развернул Кошечку лицом к юго-западу.

— Ма! — сорвалось у Кошечки с губ любимое словечко Касанэ. Неудивительно, что Хансиро улыбался, собираясь показать ей такое.

Вдали виднелись изящные плавные изгибы Фудзи. Снег на священной горе казался лиловым на фоне золотисто-розового неба. Облачко этого снега, сдутое с вершины ветром, двигалось на восток. Вокруг Фудзи теснились силуэты более низких гор. Туман, скрывающий их подножия, был подкрашен лучами утреннего солнца, и эти горы словно плыли по цветному океану.

— Фудзи так прекрасна, что на ее лицо никогда не устаешь смотреть, — тихо проговорила Кошечка.

Княжна и воин долго смотрели на священную гору, любуясь едва заметными переливами красок на ее склонах. Наконец Хансиро неохотно нарушил молчание:

— Моя госпожа, впереди нас едет князь Тодо.

Кошечка поморщилась. Князь, конечно, тащит с собой свиту из сотен людей, и его поезд двигается очень медленно. А попытка обогнать его будет не просто грубостью, а скорее всего, самоубийством: слуги любого князя имеют право зарубить на месте любого человека званием ниже княжеского, если тот оскорбит их.

— Живей, Холодный Рис! — послышалось во дворе управы. Этот крик вывел Кошечку из мрачного раздумья. Она повернулась и увидела Гадюку, который разминался перед ее паланкином. Молодая женщина надежно прикрыла лицо и шагнула вбок, укрываясь за спиной Хансиро.

— Ты его знаешь?

— Он и его жена однажды приютили меня в своем доме.

«Это было в другой жизни», — подумала Кошечка.

— Тогда лучше, если он не увидит тебя?

— Да, пожалуй. — Кошечка не удержалась и улыбнулась, прикрывая лицо шарфом. Да, учитывая настырность Гадюки и то, как упрямо он навязывался ей в помощники, так будет лучше всего.

Старшина носильщиков тайком оглядел свою таинственную пассажирку, пытаясь выяснить, кто она такая, но Кошечка, садясь в паланкин, придержала руками покрывало, и Гадюка не увидел ее лица. Он и Холодный Рис, одновременно крякнув, подняли на плечи переднюю часть большого опорного шеста, а двое других носильщиков подхватили шест сзади.

Когда Хансиро, как обычно, договаривался с очередной сменой носильщиков о плате, он также заранее давал им чаевые, чтобы их песни не были оскорбительными. Поэтому на протяжении следующего ри пути Гадюка перебрасывался со встречными носильщиками лишь такими шутками и пел лишь такие из своих бесстыдных песенок, которые могли позабавить пассажирку в покрывале. Но Кошечку его шутки не веселили: она то тревожно искала взглядом глашатаев князя Тодо, то посматривала на поднимающееся солнце. От боязни опоздать к назначенному сроку у нее сосало под ложечкой.

Вдруг гонец, которого Гадюка приветствовал добродушным ругательством, обернулся через плечо и крикнул:

— Я слышал, они сделали из Сакуты лавочную вывеску!

Гадюка ничего не ответил, но Кошечка почувствовала едва заметный сбой в его беге.

Сакута? Кошечка напрягла память и, наконец, поняла, где слышала это имя. Так звали старосту деревни, в которой жил Гадюка. Этот мягкий по натуре человек не мог причинить никому зла. Даже на вечеринке в кухне Гадюки Сакута, хлебнув лишнего, говорил очень негромко. Кошечка вспомнила, как староста беспокоился о судьбе своих земляков. Гонец явно имел в виду, что Сакуту казнили. Что этот человек мог сделать дурного, чтобы заслужить смерть?

Кошечка подняла ставень, высунула из окна веер и сделала им знак. Четыре носильщика отошли на обочину и опустили паланкин возле открытого чайного ларька. Потом выстроились в ряд, встали на колени и поклонились так, что снег припудрил их лбы.

— Я хочу поговорить наедине с двумя передними носильщиками, — сказала Кошечка, и двое остальных присоединились к глашатаю, носильщику сундуков и четырем своим товарищам, которые опустили в сугроб носилки Хансиро.

Эти шестеро столпились у соседнего придорожного ларька и заказали себе немного сакэ, чтобы согреться. Гадюка и Холодный Рис остались стоять в покорной позе возле паланкина. Хансиро встал неподалеку, готовясь к возможным неприятностям.

Тела носильщиков облегали куртки, подолы которых они засунули за пояс, ноги укрывали от холода мешковатые штаны и обмотки. Куртки и штаны когда-то были темно-синими, но на них раз за разом нашивали заплаты из любой попавшейся под руку ткани, и эти вещи приобрели теперь весьма причудливый вид. У Гадюки на голове красовалась широкая повязка, скрывавшая его яркую татуировку.

— Как ваше здоровье, старшина носильщиков? — спросила Кошечка, раздвинув тонкими бледными пальцами желтую кисею занавесок, и показала Гадюке свое лицо. Мужчина так изумился, что Кошечка едва не рассмеялась. — Вы еще помните меня?

— Да, князь, — Гадюка торопливо исправил ошибку: — то есть… княжна.

— Вы все еще считаете меня духом князя Ёсицуне?

— Простите, ваша светлость, что я имел глупость так думать. В большом теле ум движется медленно, оттого крупные люди недогадливы. А кто глуп в тридцать лет, остается дураком на всю жизнь.

— Что случилось с Сакутой?

— Судьба крестьянина — иметь лишь столько еды, чтобы не умереть с голоду. Но наш князь не оставил нам даже этой доли припасов. Сакута подал управляющему князя Кацугавы просьбу, чтобы нам снизили налог, но получил отказ. Тогда Сакута стал очень печальным и сказал, что для него не избавить нас от беды — все равно что не перевязать себе рану. Поэтому он пошел в Эдо, ко дворцу самого сёгуна. Он добрался туда и ждал у Тигровых ворот, пока не появился паланкин одного из сёгунских камергеров. Тогда Сакута пробежал мимо охранников и просунул свое прошение в