самой, но не у входа, где стоял часовой с красной повязкой на рукаве. В дальних комнатах, закрытых на ключ. Одно лишь было приметно: все наглее и развязнее вели себя офицеры, все чаще вваливались в гостиницу хмельные господа из числа друзей миссии, вваливались, как в собственный дом. Плахин как-то попытался остановить одного такого «господина», но тот прикрикнул на него:

— Здесь не Россия, товарищ большевик. Здесь Европа... И скажите спасибо, что вас терпят у двери...

Стеснительный Плахин промолчал, отступился от «господина». Маслов потом обругал его:

— Надо было показать ему, кто хозяин. Дал бы в морду этой международной контре... Впрочем, нельзя. Дипломатическая неприкосновенность на территории миссии...

Иностранцы враждебные нам дела вершили почти открыто. Особенно дерзким был майор Бейли. Не отставал от него и американский консул Тредуэлл. Тот принимал у себя заговорщиков и прямо в консульстве проводил совещания. Бейли предпочитал встречи в особняках ташкентских толстосумов. Вдали от города, на даче, за массивными заборами, в тени виноградников устраивался шашлык для избранных. Кололи баранов. В Ташкенте и за его пределами свирепствовала холера. Летучая смерть уносила людей сотнями. Не успевали хоронить. Весь день по городу ездила черная карета, и санитары в масках и перчатках собирали уже синеющих, скорченных в судорогах больных. Иностранцы боялись черной эпидемии и пили коньяк для дезинфекции. Фрукты мыли в кипятке, руки обтирали спиртом. И поедали несметное количество палочек шашлыка, источающего запах дыма и подрумяненного бараньего сала.

— Господа! — произнес как-то во хмелю полковник Корнилов. — Предлагаю тост за холеру!

Страшный тост подхватили, хотя и робко, с трепетом и даже ужасом. Подхватили, надеясь на холеру, как на союзницу свою, в борьбе с большевиками. Выпили. А потом кое-кто перекрестился. На всякий случай. Смерть могла схватить любого из них каждую минуту. Впрочем, не схватила. Все они дожили до трагического дня, ими же уготованного.

Что делать? Иностранцы распоясались. Такую телеграмму послал Турксовнарком в Москву В. И. Ленину. Ответ получили 23 сентября: «По отношению к послам и консулам, рекомендуем держаться выжидательно, ставя их под тройной надзор и арестуя подозрительных лиц, сносящихся с ними».

Тройной надзор установили за Тредуэллом и Бейли. К последнему особенно внимательно присматривались. Предполагали, что он прибыл в Ташкент для подготовки вспомогательного удара, намеченного британским командованием после открытой интервенции в Закаспии. И это было обоснованное предположение.

За два дня до официального представления Бейли как главы военно-дипломатической миссии в Ташкенте, то есть 12 августа, первый сипай переступил границу Туркестана у станции Артык и первая английская пуля попала в мальчишку-пастуха, который вылез из-за бархана, чтобы взглянуть на заморских солдат. Оккупанты зашагали по пескам Туркмении.

Планы генерала Малессона были смелыми и обширными. Он не собирался оставаться надолго в Туркмении. Вся Средняя Азия, включая и Ташкент, попадала в секретную карту английского генерального штаба, составленную оккупантами для ориентира в своем движении на восток по советской территории. Вот на этой-то карте, около кружочка с обозначением «Ташкент», стояла фамилия главы военно-дипломатической миссии Бейли. Не просто как украшение. На карту заносились имена офицеров, под началом которых находились соединения английских вооруженных сил или разведывательно-диверсионные группы, ведущие подготовку к оккупации. Что Бейли разведчик, Совнарком знал. Во всяком случае, предполагал. Позже это подтвердил сам майор и его единомышленник американский консул Тредуэлл.

У «Регины» арестовали Антонину Звягину. До этого ее несколько раз видели в вестибюле гостиницы. Она встречала английского офицера. Проходила мимо, со стороны Соборной, и следом тотчас направлялся офицер. Должно быть, он следил из окна за улицей, и едва появлялось сиреневое платье Звягиной, как выскакивал наружу. За углом, под окнами бывшего ресторана, догонял ее, и дальше шли уже вместе. Английский лейтенант нежно жал ей руку и незаметно вкладывал в ладонь записку. Она смеялась, шутила, прогуливалась с ним по Ирджарской и тоже незаметно передавала донесение от Кондратовича — она была его доверенным лицом. Офицер прятал листок во внутренний карман кителя. Они оба не подозревали, что их тонкая игра фиксируется с противоположного тротуара.

Впрочем, не сразу стала фиксироваться. Недели две весело щебечущая девица и офицер казались только влюбленной парой. Арестовал Звягину Карагандян. Выждал, когда у женской гимназии англичанин простился с Антониной и она зашагала по боковой аллее в центр сквера, и окликнул. Звягина повернула голову. Она была под впечатлением только что состоявшегося свидания и притом удачного — на лице ее блуждала улыбка и глаза смеялись. Увидев Карагандяна, она мгновенно сникла и попыталась свернуть на дорожку влево. Не успела. Человек с красной повязкой преградил ей дорогу. Тогда она разжала пальцы и бросила в траву смятую в комочек бумажку. Карагандян все видел. Попросил спокойно:

— Поднимите.

— Это не мое.

Губы ее дрожали в ознобе — страх обнял сразу и совладать с ним она не могла.

— Я видел, как вы обронили. Подымите! — уже с угрозой в голосе повторил Карагандян.

— Если требуете... — Она нагнулась и взяла непослушными пальцами бумажный комочек.

— Теперь, вперед!

Карагандян вынул наган. Повел сначала под оружием, потом передумал и спрятал в карман: «Не убежит и так». Зашагал рядом с ней.

На Московской, у бывшего Военного собрания, она спросила у своего конвоира:

— Что со мной сделают?

Все арестованные, даже самые стойкие и мужественные, задают этот вопрос. Им почему-то хочется услышать утешение из уст самых несведущих людей. Впрочем, это естественно.

— Расстреляют, — ответил без тени сострадания Карагандян.

Только один человек мог так сказать — Карагандян. И через минуту пожалел. Антонина Звягина вцепилась холодеющей рукой в плечо его и заплакала.

Она билась в истерике несколько минут. Карагандян присел с ней на скамейку за углом и принялся отхаживать. Потом взял под руку, как мог крепче, и повел.

— Может, и не расстреляют, — сказал он. Не ради истины, а чтобы облегчить путь.

Но на этот раз Карагандян ошибся.

Звягину приговорили к высшей мере. Потом. Через год. За это время она еще многое увидела и многое успела совершить против революции.

Нить снова оборвалась

Она долго и упорно молчала. Вернее, отпиралась, заявляя, что ничего-ничего не знает и потому отказывается отвечать на вопросы. Нахлынувшее на нее в момент ареста отчаяние сменилось злобным ожесточением. Она поняла: о ней мало знают, связь с миссией только возбудила подозрение, но его можно рассеять, поэтому Звягина стала отпираться, сводить все к простому знакомству. А записка! Записку просили передать. Простая любезность по отношению к своему кавалеру. Она