Басмачи, все шестеро, кинулись в калитку, сбились в узком проходе, отталкивая друг друга, наконец протискались наружу и побежали. Куда, Прудников не знал. Полагал, что к каравану.

Чернобородый нагнулся над элликбаши, тронул его. Покачал головой.

— Рахманкул все равно убил бы его. Без каравана к беку возвращаться нельзя...

Плахина принесли в чайхану и положили на айван. Он был бледен, но не стонал. Кусал губы, когда боль подбиралась к самому сердцу и сжимала его. Потом забылся.

Караван уже стоял у арыка — двадцать два верблюда, груженных большими волосяными мешками, набитыми до отказа рисом. Тут же сидели караванщики — дехкане в старых, рваных халатах, которые служили им и одеждой в пути и постелью во время стоянок. Они были голодны и жадно глядели на лепешки, которые разламывал чайханщик, готовя завтрак красному командиру.

Прудников не отходил от Плахина. Сосредоточенно, с болью глядел в лицо товарища, корил себя, что не сберег его от пули.

Карагандян только что вернулся из погони, привел четырех басмачей. Остальные ушли. Ушли боковыми улочками и садами, пока шел бой на дороге. Обманули все же Карагандяна. Преследовать далеко не мог — лошади у басмачей свежие, а в отряде измученные ночным маршем, едва держатся на ногах. Прогнал километра с три бандитов и повернул к кишлаку. Четырех только взял. Они под охраной вместе с шестью, что привели караван, сидели в стороне безоружные и унылые. Ждали своей участи.

Русского не нашли. Обыскали дом чернобородого, соседние дома — пусто. Улизнул, видно. Чернобородый сказал, что этот русский — военный. У царя служил и приехал к Рахманкулу из Ташкента. С письмом приехал. Что в письме, никто не знает, кроме курбаши, но будто там приказ идти на Ташкент. Имя и фамилия русского неизвестны. Одно приметил чернобородый — шрам на лице, от уха до подбородка.

Допрашивал чернобородого сам Прудников. Думал — тоже басмач. Нет. Дом его использовал элликбаши для наблюдений. С балаханы хорошо видна дорога, ведущая в кишлак, и чайхана. Отсюда русский следил за действиями отряда и посылал от имени Рахманкула записки командиру.

Люди спали. Спали, кто где мог: на айване, у арыков, в соседних дворах. Дежурили человек двадцать. Дежурил и Карагандян. Он, глядя на измученных товарищей, предложил Прудникову выделить часть риса для обеда.

Василий и сам понимал — устали, голодны, паек — одна видимость, а впереди снова переход. Сытный плов был бы кстати. Давно никто не слышал запаха вкусного варева. Еда — праздник.

Ребята ждали, с надеждой искоса поглядывали на начальника. И Василий сказал:

— Я сам бы с охоткой отведал чего-нибудь. Только рис, товарищи, принадлежит пролетариям Ташкента... Детям принадлежит. И мы отдадим его. Таков закон революции. А мы ее солдаты...

Ребята промолчали. Кто вздохнул, кто кивнул, соглашаясь, кто отвернулся.

Плахину надо было сварить рис. Раненый. Но он отказался. Попил чаю с лепешкой. Винограду поел. Попросил посадить в седло — доеду сам.

В полдень отряд снялся и, окружив караван с «золотым» рисом, тронулся в путь.

Арест мистера Тредуэлла

Заговор! О нем только и было разговору осенью. Вначале беспокойство: что-то готовится. Так говорили на базарах. Из уст в уста передавались новости — одна страшней другой. Только что созданная чека никак не могла ухватить нить заговора, а что он существовал, не сомневались — уж больно нагло вели себя беляки. Да и наехало офицерья в Ташкент — уйма! Откуда только взялись. Как и прошлой осенью, кадеты и гимназисты орали на улицах песни, срывали флаги, грозились скоро расправиться с большевиками.

Кумиром всего этого белого отребья был английский майор. Около «Регины» белогвардейщина устраивала молчаливые шествия, приветствуя по-военному выглядывавших из окон офицеров миссии.

Наконец, нить попала в руки чекистов. Пришел на Аулие-Атинскую улицу, где помещалась ТуркЧК, какой-то человек и сказал: «Я знаю о заговоре».

Не в этот день и не в следующий, а только в конце недели раздался звонок в управлении милиции:

— Двадцать человек из конного отряда — в распоряжение чека!

В группу вошли Маслов и Карагандян. Плахин еще болел. Никак не мог оправиться после ранения. Лишь зимой я встретил его в отряде. Да и тогда Плахин все припадал на левую ногу, вроде Елисеева, и морщился иногда от внезапной боли. Крепко шарахнули его басмачи. Две ночи подряд шли аресты. Заговорщиков брали на квартирах. Поднимали с постелей — испуганных и растерянных. Почти никто не оказал сопротивления. Стрелял лишь капитан Шивко. На Лермонтовской взяли целую компанию. Господа, вроде, играли в преферанс, засиделись до петухов, и тут нагрянули чекисты. Дом был окружен, уйти некуда. Но попытались. Прикрывал беляков капитан. Бил из браунинга через окно. Остальные в это время побежали в кухню, оттуда во двор и здесь наткнулись на милиционеров. Так прямо в руки и попрыгали. А Шивко не дался. Пустил себе пулю под ребро. Наповал.

В три часа ночи вошли в «Регину», где размещалась английская миссия. В комнатах никого не оказалось, точнее в комнатах, где жил майор и его ближайшие помощники. В остальных — спали. Не удивились ночному визиту людей с красными звездочками на фуражках.

— Где гражданин Бейли?

— У себя... Должен быть у себя...

Молодой лейтенант в очках, которые он не забыл надеть, подымаясь с постели, ожидал, видимо, приказа и в отношении собственной персоны. Во всяком случае, старательно натягивал краги и чуть дрожащими пальцами пытался застегнуть непослушный ремешок у колена. Оружие из-под подушки не вынул — побоялся, что это расценят, как попытку к сопротивлению.

— Его нет, — напомнил Терентьев, старший группы.

— Был... Я сам видел.

Не только лейтенант видел Бейли, видел и дежуривший у входа милиционер. Майор вошел часов в десять вечера в подъезд, кивнул постовому и прошагал по коридору в самый конец. Слышал постовой, как щелкнул ключ в замке, как захлопнулась дверь.

И вот — на́ тебе, нет майора. Нет и двух его помощников. На столах, в шкафу — газеты русские, читанные и нечитанные, аккуратно сложенные. Несколько книг по Средней Азии на английском и немецком языках. Ни одного документа, ни одной бумажки. Ясно — майор ушел, ушел совсем.

Всё же ждали Бейли до утра. У входа и в комнатах. Бодрствовал и лейтенант. Ходил, вымеряя длинными ногами коридор. Перед рассветом Терентьев, вроде, заметил его:

— Идите спать.

Лейтенант удивился:

— Разве я не арестован?

— Нет. Идите.

Лейтенант постоял в нерешительности минуту-другую, потом кивнул благодарно и скрылся