всегда. Я не хочу впадать в сентиментальность, но не могу отделаться от мысли, что это потому, что он моя пара. Он мое прошлое, мое настоящее, а теперь и мое будущее, причем таким образом, как никто другой – ни теперь, ни когда-либо потом.

Он протягивает мне еще несколько кошмаров, я помещаю их на другую мою руку и одновременно поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Луиса. И не тут-то было – я по-прежнему вижу три его версии: Луиса-ребенка, нынешнего Луиса и очень тусклую и неясную версию Луиса из будущего. На секунду я возвращаюсь мыслями к тому моменту в общежитии, когда я видела его с раной в груди, из которой текла кровь. Но я подавляю это воспоминание, отгоняю его. Потому что сейчас я абсолютно ничего не могу с этим поделать, так что мне придется просто оставить все как есть.

– С тобой все в порядке? – спрашивает Джуд, вытянув из гобелена еще два кошмара и протянув их мне.

Я оборачиваю их вокруг моего бицепса и отвечаю:

– Да. Со мной все просто отлично.

После последних нескольких дней, после последних нескольких лет – это необычное чувство. Но очень приятное.

Пару минут спустя Джуд протягивает мне еще примерно дюжину кошмаров – теперь, когда он занимается этим уже некоторое время, он приобретает все большую и большую сноровку. Но чем быстрее он распускает гобелен, тем быстрее заканчивается свободное место на моем теле.

Но тут я вспоминаю ту идею, которая пришла мне на ум за мгновение до того, как в нас возникли узы сопряжения. Я понятия не имею, выйдет из этого что-то или нет, но, если учесть, как хорошо кошмары теперь реагируют на меня, я склонна попробовать.

Я снова поворачиваюсь к Джуду и внимательно наблюдаю за тем, что он делает, распуская гобелен. Разобравшись, в чем тут суть, я беру два из тех кошмаров, которые он дал мне, и вешаю их в воздухе перед собой. И изо всех сил стараюсь сделать так, чтобы сплести их вместе.

Они переплетаются друг с другом, но добиться этого мне было нелегко, и то, что у меня получилось, определенно смотрится весьма неприглядно.

– Что ты делаешь? – спрашивает Моцарт, подойдя достаточно близко, чтобы наблюдать, но все же сохраняя изрядное расстояние между кошмарами и собой.

– У нас заканчивается место для них. Я пытаюсь сплести их вместе опять, но получается у меня из рук вон плохо.

– Хочешь, я тебе помогу? – спрашивает Реми, подойдя достаточно близко для того, чтобы дотронуться до кошмаров.

– Я не знаю, будут ли они реагировать на тебя, – отвечаю я.

– Но попробовать все-таки стоит. – Он машет рукой, и я с изумлением вижу, как эти два кошмара переплетаются самым безупречным образом.

– Как ты это сделал? – спрашиваю я, пораженная. Даже Джуд перестает делать то, что он делает, чтобы посмотреть на работу Реми, – и, разумеется, одобрить ее.

Реми пожимает плечами.

– Кошмары и сны существуют вне времени, – объясняет он. – Поэтому людям, которые могут существовать в промежутках между временем, бывает легче манипулировать ими, чем тем, которым это не дано.

– Значит, вот что ты делаешь? Существуешь в промежутках между временем?

Он улыбается.

– Мы делаем это, Клементина. Я в этом не один.

– Ну, думаю, в этом мне придется с тобой не согласиться, если учесть, что тебе удается сплетать кошмары намного лучше, чем мне.

– Возможно. – Он берет у Джуда еще один кошмар, но странное дело – пожалуй, это самое странное, что я видела за сегодняшний день, – а это немало, – тот уносится от него так быстро, что в конце концов врезается в противоположную стену. – А может быть, тебе и мне просто достались в этой ситуации разные роли.

Он кивком показывает на две нити-кошмара, уже сплетенные вместе:

– Брось сюда еще пару кошмаров, и посмотрим, что мы можем сделать вместе.

Я делаю, как он просит, затем в изумлении смотрю, как он сплетает их легче и ловчее, чем любой мастер по изготовлению гобеленов. Но, когда Джуд пытается протянуть ему еще несколько кошмаров, они убегают от него и вместо этого обвивают мою руку.

Реми бросает на меня взгляд, как бы говорящий: «Я же тебе говорил», и я, схватив их, передаю ему.

– Какую картину ты создаешь? – спрашивает Иззи, продолжая держаться на своем прежнем месте, на безопасном расстоянии – непонятно, то ли от Реми, то ли от кошмаров.

– Я ее не создаю, – отвечает он. – Картинка на гобелене создается сама.

– Ее создаешь не ты? – удивленно спрашиваю я.

– Я волшебник времени, а не художник.

Его ответ еще больше разжигает мое любопытство, потому что он напоминает мне, что гобелен мог сделать до того, как он вышел из строя. Прежде я никогда не видела ничего, что могло бы менять то, что на нем изображено, по прихоти, вот так легко.

– Послушайте! – вдруг говорит Моцарт. Я смотрю на нее и вижу, что на ее лице написано несказанное облегчение. – То противное и пугающее чувство, которое я испытывала с тех самых пор, как мы явились сюда, совершенно прошло.

– Какое противное чувство? – недоуменно спрашивает Саймон.

– Такое, будто кто-то ходит по моей могиле. – Она содрогается. – Оно бросало меня в дрожь.

– Какое-то время здесь находился вампир-тинейджер, – объясняю я ей, – который с тех пор, как мы оказались здесь, приводил сюда новую девушку чуть ли не каждые пять минут. Ты стоишь на том самом месте, где ему больше всего нравилось целоваться и обниматься.

Она пулей отскакивает влево.

– Какого черта? Почему ты ничего мне об этом не сказала?

Я беру у Джуда несколько ярко-бирюзовых кошмаров и передаю их Реми, который добавляет их к гобелену. И впервые мне становится понятно, почему криклеры окрашены в столько разных цветов. Потому что каждый кошмар имеет свой собственный оттенок, отличный от других.

Мне хочется спросить Джуда, что собой представляют кошмары самых веселых цветов. Мне кажется, что они наиболее безобидны – что-то вроде того, что ты выходишь из дома без штанов или тебя кусает бурундук. Но я боюсь, что он скажет мне прямо противоположное, а я не хочу, чтобы он разрушил мои радужные надежды.

И я беру желтый кошмар и отправляю его Реми, который сплетает его с розовым, уже вплетенным в гобелен, и одновременно отвечаю на вопрос Моцарт:

– Потому что здесь было полно народу, и тебе в любом случае некуда было податься. К тому же недавно этот вампир пропал, и я решила, что теперь тебе ничего не грозит.

– А когда это произошло? – спрашивает Реми.

Я беру