class="p1">Лицо Макдуба вытянулось и позеленело, как поганка.

Он понял, что проиграл.

— Документы на коптильню, — потребовала я.

Гаденыш попытался юлить, обещал, что пришлет их завтра, так как сегодня уже поздно и его делопроизводитель уже спит.

Но я твердо стояла на своем и вскоре уже держала в руках засаленную, потертую и довольно жалкую по виду бумажку, на которой, тем не менее, было гордо указано «Лицензия собственности».

Что ж, первой собственностью я в этом мире обзавелась. И первый небольшой капитал заработала. Не абы какой, конечно, но для начала сгодится.

Теперь нужно было решить, как правильно им распорядиться.

ГЛАВА 53

Грэм

Это была боль.

Тяжелая, поступательная, разрывающая головная боль, как будто я напился до мертвецки пьяного состояния, а потом резко протрезвел, даже не проспавшись.

Вообще не сомкнув глаз.

Над городом громыхала гроза, эхом отдаваясь внутри моей черепной коробки. Казалось, что после очередного раската голова не выдержит и взорвется, как граната.

Какой-то частью разума я понимал, что нужно подняться с постели, вызвать целителя, чтобы хоть как-то облегчить это тяжкое состояние, но у меня даже на это не было сил.

Это где же мы вчера с Баббингом напились до такого свинского состояния?

Интересно, он-то в порядке?

Гром бабахнул совсем рядом — кажется, прямо в моей комнате, заставив меня схватиться за голову и зажмуриться от нового приступа.

Нет, нельзя так пить.

Нельзя.

Как вообще вышло так, что мы с другом пошли в таверну? Мы же не собирались встречаться вчера. Кажется, капитан говорил, что на пару недель уедет погостить к родителям.

Тогда как так получилось, что мы встретились и напились?

И я вдруг с раздражением понял, что вообще не помню того, что было вчера.

Ни Баббинга, ни того, что мы с ним куда-то ходили…

Прошлый вечер тонул во мгле.

В то же время, сквозь жуткую пульсацию почти непереносимой головной боли ко мне пробивалась мысль, что я должен вспомнить.

Должен вспомнить что-то важное.

Кого-то очень важного.

За окном сверкнула яркая лиловая вспышка молнии, и снова грянул гром. Тяжелые капли проливного дождя яростно забарабанили по стеклу и по крыше.

Природа как будто хотела стереть Фрейзер-холл с лица земли.

Я закрыл глаза, пытаясь восстановить события прошлого вечера.

Но вместо этого вспоминался другой вечер. Страшный вечер, который я так сильно хотел забыть.

Шрам, который служил напоминанием об этом, заныл. Но не как обычно застарело, приглушенно, а резко, остро.

Боль была такой же, как в тот вечер двадцать три года назад, когда я его получил.

Тогда тоже разразилась гроза. Даже еще более сильная, чем бушевала сейчас.

Мне было девять. Я проснулся от криков, которые заглушали раскаты грома.

Он орал на нее.

Судя по заплетающемуся голосу, отец снова напился.

Это было не редкостью, но так громко и злобно он кричал впервые.

Под действием алкоголя отец становился более агрессивным.

Хотя, он и без выпивки был таким.

Но она усугубляла это еще больше.

Мой отец, адмирал Жовеналь Фрейзер, человек порочный и крайне жестокий, взял в жены мою мать, когда ему было пятьдесят, а ей двадцать.

Она происходила из очень знатного, но обедневшего дворянского рода. Ради денег адмирала Фрейзера и того положения в обществе, которое он предлагал, Элию Калдер выдали за моего отца по щелчку пальцев, даже не спросив не то, что ее согласия, а просто мнения.

Тихая, покорная юная девушка стала женой этого чудовища. Зачем она была ему нужна, если у него был целый гарем из девиц, которых он, не стесняясь, даже водил на светские мероприятия?

Думаю, не только из-за союза с древнейшей дворянской фамилией, которая была в родстве с самим царем.

Мой отец обожал осквернять. Подавлять волю, разрушать, мучить.

Настоящий садист.

Мать была невинным цветком, к которому отец протянул свои корявые грязные лапищи.

Об оргиях, которые он устраивал в своем особняке, в Эльмарино судачили шепотом и с оглядкой.

В такие вечера мать вместе со мной закрывалась в своих покоях на ключ и заводила музыкальную шкатулку.

Это была старинная инкрустированная жемчугом шкатулка, которая, по слухам, принадлежала когда-то царскому роду. В семье матери она считалась такой ценностью, что ее даже не продали вместе с другими драгоценностями, когда нужны были деньги на еду.

Когда мама поднимала крышку, маленькая русалка кружилась вокруг кораллового рифа.

Она просто обожала эту вещицу. На танец русалочки моя мама могла смотреть вечно.

Мне кажется, в такие моменты она сама мечтала стать, как та русалка, чтобы уплыть от моего отца далеко-далеко, за коралловый риф.

Сейчас я понимаю, она делала это не только потому, что ей нравилась мелодия шкатулки, но и чтобы я не слышал разудалых криков, визга девок и рычанья морелюдов, бои между которыми развлекали моего отца и его гостей — таких же моральных уродов, как и он сам.

— Русалки — не чудовища, как их принято считать, Грэм, — частенько говорила мне мать и показывала на русалочку в шкатулке. — Они такие же, как мы. Я верю, что однажды мы сможем с ними подружиться.

Но я даже в свои девять лет понимал, насколько были наивны речи моей доброй, беззащитной матушки.

Тогда флот отражал постоянные атаки морелюдов на побережье. Командовал им мой отец, и, как я сейчас понимаю, ни черта не успешно.

Он не жалел жизни солдат, плохо выстроил оборону, и вообще был откровенно хреновым стратегом.

Военному делу Жовеналь Фрейзер предпочитал шумные пирушки и женщин, с которыми, не стесняясь, изменял моей матери прямо на ее глазах.

А она и слова не смела сказать поперек — тихая, беззаветная, покорная перед этим отвратительным стариком, который унижал ее только одним своим существованием…

Я смотрел на это ничтожество и клялся, что никогда не буду таким, как он.

Никогда в своей жизни.

Благо, пока я был мал, отцу было на меня глубоко наплевать. Даже, когда я родился, на руки ни разу не взял. Впрочем, матушка, наоборот, была этому рада.

Как могла, она стремилась оградить меня от него.

Но, чем старше я становился, тем старый адмирал больше стал интересоваться мной.

Все чаще рассуждал, что нужно отнять меня у матери и отдать в кадетский корпус, чтобы там меня вырастили «достойным его славы и величия».

Матушка воспринимала эти разговоры с ужасом. Она больше жизни любила меня, и признавалась, что не сможет пережить разлуку со мной.

Призналась она мне однажды и еще кое в чем.

— Грэм, мне нужно сказать тебе что-то