двор вытащил, потом женщину эту тоже завернул, обвязал веревкой и выволок из подъезда, рядышком их положил. И сам чуть с ними не лег. Хлеб тот ел, слезами запивал. Взгляд женщины до сих пор снится. Вот она, цена хлебушка блокадного. Вы счастливая, что вас с детьми эвакуировали.

Филипп Егорович аккуратно подобрал крошки с салфетки и отправил их в рот.

Ночевать Стелла решила в «маминой» комнате. Здесь стекла уцелели, и было не так холодно. Она разыскала на подоконнике настольную лампу под зеленым плафоном, набросила на нее связанную мамиными руками салфетку, чтобы свет не бил в глаза. Так делала мама вечерами, усаживаясь после вечернего чая за свои книги, и Стелла в детстве любила засыпать в этом зеленом полумраке. Горячий чайник и включенная лампа давали ощущение дома и тепла. Несмотря на усталость, настоящий, глубокий сон не шел, в голове роились тяжелые мысли, поочередно вытесняя друг друга. Все эти бесконечные дни, месяцы, годы в эвакуации Стелла мечтала о возвращении домой, это было целью, личной Победой. В газетах почти ничего не писали о блокаде Ленинграда, о голоде, и она не представляла, насколько трудной была жизнь в осажденном городе! Умом она понимала, что война многое изменила, но где-то в подсознании жили картинки довоенной жизни, и казалось, вернувшись домой, она попадет в тот самый довоенный Ленинград, встретит тех же людей. Она не была готова к тому, что действительность окажется такой страшной.

В этом мучительном забытьи ей вдруг почудилось, что за столом сидит девочка… Светловолосая голова склонилась над тетрадкой, тощие косички свернуты бубликами… Да это же Светка! Такая, как в тот вечер, когда она, Стелла, очнулась после кризиса. Сон испарился, она рывком села в кровати. Никого нет. Привиделось.

Светка, милая подружка, неунывающая, самоуверенная, всегда знающая «как надо», готовая раздавать советы на все случаи жизни. Невозможно представить, что судьба обошлась с ней так жестоко. Это же страшно подумать, сколько горя выпало на ее долю! Какой мучительной была смерть! Потерять всех близких, отдать дочку в детский дом, в надежде, что это спасет ей жизнь… До какой степени отчаянья дошла женщина! Стелле стало трудно дышать от душевной боли. Сердце обожгло, и, наконец, полились спасительные слезы. По Светке, по Капитолине, по Салавату, по тете Пане, по Тане, по всей безвозвратно ушедшей прежней жизни. Много скопилось невыплаканных слез. Она рыдала, уткнувшись в подушку, чувствуя, как кружится голова, как плывет все вокруг. Дотянулась до чайника, жадно припала к носику, расплескивая воду. После нескольких глотков стало легче, рыдания стихли. Чувствуя, что не уснет, Стелла, как в детстве, завернулась в одеяло и угнездилась на подоконнике в глубокой нише окна. В доме напротив сквозь маскировочные шторы местами пробивались полоски света. Из коридора послышался приглушенный голос соседки. Зашумел примус на кухне. Присутствие людей успокаивало. Внизу, за окном, лежал погруженный в темноту, знакомый с детства двор. Столько с ним было связано воспоминаний! Но что-то изменилось. Нет больше куста сирени – пристанища соловьиной семьи. Наверное, вырубили на дрова. Не услышат больше они с Валеркой соловьиные трели майскими вечерами…

Валерка, Валерка, где ты сейчас? Что с тобой? Почему нет от тебя писем? Такое уже было в сорок втором. Почти полгода молчания. Потом написал, что был ранен и контужен, лежал в госпитале. Может быть, и сейчас лечится в лазарете? Тогда обошлось… Похоронки нет, значит надо только дождаться. А ждать она умеет. Научилась. Всем приходится ждать. Даже Васька с Аленьким научились терпеливо ждать, привыкли к ее отъездам. Как правильно она поступила, что послушалась тетушек и не потащила с собой детей в Ленинград! В этот холод, разруху, неустроенность.

– Зачем срывать Василису в середине учебного года? – убеждала тетя Даша Стеллу. – Пусть закончит первый класс здесь, в Бирске. А ты там, в своем Ленинграде, пока осмотришься, найдешь школу для Василисы, садик для Альки. Ну, сорвешь сейчас детей с места, потащишь в неизвестность через полстраны, еще застудишь, не дай бог! Зимой, в дороге… Ведь ты не знаешь, уцелел ли ваш дом во время бомбежек или нет. И даже если цел, с кем будут дети, пока ты на работе? А если опять командировка? А здесь дети присмотрены, накормлены. И тебе спокойнее, и нам веселее. Решай, как для них лучше. Летом, в каникулы, заберешь.

Тетя Анна больше молчала, только поддакивала и кивала. Как ни больно, ни тревожно было Стелле оставлять детей, но приходилось признать, что тетушки правы. Василиса новость о том, что они остаются в Бирске, восприняла спокойно, молча выслушала мать, глядя в сторону, но от прощального объятия неожиданно уклонилась и убежала. А Аленький все обнимал ее, заглядывал в глаза:

– Мамочка, а ты точно нас заберешь летом? А лето – это скоро? А через сколько дней? Ты про нас не забудешь?

С тяжелым сердцем уезжала Стелла из Бирска. Всю дорогу сомневалась, правильно ли поступила, и не лучше ли было преодолевать трудности вместе. Но теперь, замерзая в холодной комнате, чужая среди новых соседей, понимала, что это было единственно верное решение. Ничего, до лета всего-то три-четыре месяца. Сто дней. Они пролетят быстро. А Васька, когда подрастет, поймет, что мама поступала так, как лучше для них, и простит ее.

Майской ночью Стеллу разбудили шум, крики на улице. В доме напротив вспыхивал свет во всех окнах, разгоняя прозрачные ленинградские сумерки. Уже догадываясь, что произошло, Стелла распахнула окно. Народу на улице становилось все больше, слышались выкрики: «Ура! Победа!». Раздался громкий стук в дверь: «Вставайте! Победа! Свершилось!». Быстро одевшись, Стелла выбежала на улицу, как в реку нырнула в эту ликующую толпу. Ее несло потоком, она с кем-то обнималась, целовалась, вместе со всеми кричала и пела, не чувствуя ночной весенней прохлады. На площади перед Финляндским вокзалом стихийно возник митинг. Домой Стелла вернулась только на рассвете, израсходовав весь запас радости и едва переставляя ноги от усталости. Вечером она снова куда-то шла по городу, сияющему огнями, светом прожекторов. Ленинградцы уничтожали приметы войны: срывали маскировочные шторы, смывали белые бумажные кресты с окон. Замолчал ленинградский метроном – радиостук сердца города. Наступил долгожданный, выстраданный мир.

В десять вечера грянул салют. Вокруг пели, кружились в танце парочки, играли гармошки. По набережной Невы, взявшись за руки, бежали стайки молодежи. Стелла услышала из их разговора, что прямо на площади, растянув экран, показывают кино и поспешила туда. Комедия «Сердца четырех» вызвала такую острую ностальгию по беззаботной довоенной жизни, что она не смогла досмотреть фильм, ушла бродить