воскресенье — это только для рабочих и служащих, согласно Указу Президиума Верховного Совета 1940 года о семидневке, единственный выходной в неделю. У нас чаще и такого нет. Провожу его в Особняке, погруженный в нескончаемые бумаги, нарываюсь на очередной выговор от жены, которую все в кино тянет.

— А на сегодня свободен. Езжай домой. Собирай чемодан. — Беляков потянулся за своей вечной газетой, демонстрируя, что разговор закончен.

Тут его взгляд упал на статью на третьей полосе «Правды». И он возмутился:

— О, смотри, что гадкие империалисты творят. Генерал-полковник вермахта Гудериан, тот самый, разрабатывает ныне проект структуры военного аппарата США. Всю фашистскую сволочь подбирают! Совсем не стесняются!

— Генерал проигравшей армии, — сказал я. — Может, научит, как вовремя сдаться.

— Для этого нам нужно оружие. И «Астра-1». Понимаешь ответственность?

— Понимаю.

— Ну и хорошо. — Полковник окончательно углубился в газету, а я отправился домой…

Глава 11

Человек я на подъем легкий. Добраться до квартиры. Покидать в чемодан заранее подготовленные на такой случай вещи. Тут проблем нет. Проблемы начинаются дальше — объявить об отъезде жене. И утонуть в очередной волне недовольства от нее.

Так, надо начать заискивать и умасливать. Хотя вряд ли поможет, но хоть попытаюсь.

У Никитских Ворот я зашел в кондитерскую. Хорошая такая кондитерская, от изобилия аж глаза разбегаются. Шоколадные конфеты «Рот-фронт», «Мистер Твистер», «Коломбина». Шоколад «Гимн», «Дирижабль» и «Октябрь». Пирожные — безе, эклеры, муфточки, кольца, трубочки, обсыпные глазированные «картошки». От одного их вида даже у меня, не великого сластены, слюнки потекли. Будет пир на весь мир.

Господи, пирожные, кондитерские. Еще года три назад я бы вылетел в трубу с такой покупкой. В коммерческих магазинах цены были просто запредельные. Сегодня все доступно. В том числе и пирожные — они все еще не дешевы, но и не так дороги. Цены на них упали больше чем в десять раз.

Я купил коробку разных пирожных, самых крошечных, чтобы дите подольше их осваивало. Покупка сделана. Теперь мне в кривые и горбатые московские переулочки.

Вот и мой двор за кованой металлической оградой. Его сторожит бессменный Али — наш дворник-татарин, массивный и колоритный, в фартуке, с бляхой на груди, в кармане свисток. Он вечно со скрежетом метет землю своей метлой и собирает бумажки. Он настоящий домовой, охранитель жилья — от него веет надежностью, порядком и спокойствием.

Завидев меня, он уважительно произнес:

— Доброго вечера, товарищ начальник!

Меня он считает большим начальником. Оно и неудивительно. Только две семьи во всех домах, у которых он метет асфальт, имеют свои отдельные квартиры. Хоть и крохотная, с маленькой кухней и с комнатой, куда с трудом помещается шкаф, кровати и стол, но все же своя. И еще телефон. Определенно, ну очень большой начальник. А дворник начальство уважает, особенно которое по повадкам имеет отношение к органам. Сам каждый вечер вместе с другими дворниками отчитывается и получает задания в ближайшем отделении милиции.

Аня встретила меня в прихожей. Взяв у меня коробку с пирожными, холодно и утвердительно произнесла:

— Уезжаешь.

Ну конечно, она прекрасно знала мои привычки. Пирожные в коробке — это верный признак того, что снова несет меня куда-то на другой край света. Это как бы мое извинение, что я опять уезжаю от семьи и ее проблем.

— Ненадолго, Анечка.

— И снова неожиданно. И опять… — Она по привычке хотела высказать мне все и сразу, но тут нам помещали. Из комнаты материализовалось торнадо, все закрутилось и заходило ходуном. Имя торнадо было Настя.

Она с лету запрыгнула мне на шею с победным криком:

— Папка пришел!

— А кто будет нынче есть пирожные? — спросил я, подбрасывая в воздух мою четырехлетнюю дочку, страшно энергичную и не по возрасту рассудительную.

— Я! — крикнула она радостно и добавила уже грустно: — Ну и ты с мамой.

— Не бойся. Всем хватит.

Чай на гудящем керогазе подогрели. Расселись вокруг круглого стола на тесной кухне.

Дочка умяла одно пирожное. Потом другое, уже с трудом, но нет таких трудностей, которые эта сластена не могла преодолеть.

— Еще эклер хочешь? — спросил я.

— Не хочу. — Настя все же сломалась.

— А что хочешь?

— Пулемет!

У меня чуть чашка из пальцев не выпала.

— Что?

— Пулемет.

— Почему пулемет?

— Мама сказала, что ты свои пулеметы, гранаты и шпионов больше нас любишь. Вот я и хочу пулемет. Хочу, хочу, хочу, — закапризничала дочка.

— Вот вернусь. И поговорим, — пообещал я, прикинув, что, может, дать ей поиграться с пистолетом, из которого извлечь все патроны, но тут вспомнил, что мне высказала жена, когда однажды я сделал это.

Беспокойное дите отправилось играть в комнату. А я хмыкнул:

— Значит, пулемет мне дороже.

— А что! — тут же вскинулась Аня, как пионер — всегда готовая к свершениям, а также к скандалу и выяснению отношений. — Тебе лишь бы подальше от семьи!

Она гневно раскраснелась, а у меня в груди что-то екнуло — она была все такая же красивая, как и раньше, а эмоции, пусть и вредные, придавали ей очарования и энергии.

— Лишь бы ребенка лишний раз в кино не сводить и мороженым не кормить! Лишь бы…

— Аня. Не начинай. Я слышал это не раз.

Как-то у нас с ней в последнее время не ладится. Мы вроде как не семья, а просто две рабочих особи в улье. Побыли вместе несколько часов, поели, поспали и полетели жужжать по своим делам. Каждый живет работой. Я извожу супостатов. Аня обучает в школе подрастающее поколение и числится самой строгой училкой. Все эти строгости практикует и дома. Все должно быть по ней.

И вечные претензии, что я не занимаюсь домом, с дочкой был в парке последний раз год назад. И что она тянет на себе всю семью. И что мне предлагали должность повыше и поспокойнее, а я отказался.

Почему все это? Да черт его знает. У нее спокойная профессия, размеренная жизнь, милые мирные заботы на работе и в быту, которым она принадлежит. И при этом в ней так много жажды движения и сильных чувств, ей нужны от меня вечные проявления внимания, эмоций, поступки, в центре которых будет тоже она. Ей претит сухая обыденность. А я не могу дать всего этого. У меня вечная война, которой я принадлежу весь, без остатка.

Мне кажется, она просто ревнует меня к этой войне. Но и заурядная ревность ей тоже не чужда, что не удивительно, когда муж неделями дома не бывает. Так что разговор, как обычно, вильнул на этот скользкий каток.

— Слушай,