Иван, — как-то многообещающе сказала она. — Мне все чаще кажется, что ты не чекист, а матрос.

— Почему? — изумился я. Это было что-то новенькое в ее богатом арсенале семейной войны.

— Потому что у тебя в каждом порту зазноба! Катя, Катюша. А кто следующая? Леночка и Танечка?

Катя, Катюша. Да, Аня припомнила мне действительно имевшую место легкую интрижку. Ну право, с кем не бывает, пусть первый бросит в меня камень. Интрижки страшны лишь тогда, когда выходят на свет. А та самая как раз вышла. И вызвала лавину чувств у моей благоверной — хорошо, до развода не дошло. Но теперь та история вспоминалась по поводу и без повода. Аня будто наслаждалась, произнося эти «Катя, Катюша».

Правда, иногда мне казалось, что ее ревность — это просто способ воскресить увядающие чувства. Так или иначе, порой дома я уставал куда больше, чем на работе, так что вечные переработки меня нисколько не угнетали.

— Знаю я твои командировки, — все не могла успокоиться жена. — Все эти твои…

— Кати, Катюши, — хмыкнул я.

И получил новую бурю эмоций.

Все, надо завязывать этот пустой и нервный разговор. Электрон так же неисчерпаем, как атом, — говаривал Ленин. А причуды женской психологии так же неисчерпаемы, как электрон. Разбираться в женской душе — жизни не хватит. А мне есть на что тратить эту самую жизнь. Например, на обеспечение запуска комплекса «Астра-1»…

Утром у дверей Аня обняла меня, прижалась всем телом. Всхлипнув, произнесла:

— Возвращайся, Ваня! Только возвращайся!

Она все же была женой чекиста. И прекрасно знала, что даже из простеньких командировок возвращаются не все и не всегда. И знала, что такое, когда вместо этого самого возвращения ее приглашали в госпиталь, где лежит муж, при этом заверяя фальшивым голосом, мол, никакой угрозы для жизни, просто легкое ранение. Ну да, легкое, насквозь, кровопотеря от бандеровской пули… Да, всякое бывало.

— Конечно вернусь! — заверил я.

Теперь обнять дочку. И можно идти.

Машина уже ждала внизу. Это была не наша разъездная отдельская «эмка», а представительский ЗИМ — длинный, черный, до ужаса солидный. На таких министры ездят. Ну и мы. Иногда.

Мой начальник считал, что во время всяких служебных официальных визитов нужно держать марку и максимально пускать пыль в глаза, чтобы все знали, насколько у нас серьезная контора. И, надо отметить, это часто срабатывало. Такие вот лакированные просторные машины внушают уважение и делают рабочие контакты гораздо легче и продуктивнее…

ЗИМ проехал на территорию аэропорта Внуково через служебные ворота. В двухэтажном приземистом здании с башенкой и аршинными буквами «Москва» ждали своего отлета пассажиры «Аэрофлота». Но нам туда не надо. Машина подкатила прямо к трапу самолета, принадлежащего Первому главному управлению при Совмине.

Никогда еще этот спецрейс не улетал вовремя. Кто-то непременно запаздывал. Из стоящего грузовика загружали в салон ящики, занявшие львиную долю пространства. Некоторым пассажирам, толкущимся у трапа, я кивал — приходилось когда-то с ними сталкиваться.

Ну вот погрузка и проверка полетного листа завершены. Все отмечены. И я располагаюсь на одном из страшно неудобных алюминиевых откидных сидений в салоне дребезжащего Ли-2. Со мной в компании военные, ученые.

Самолет разогнался и с натугой оторвался от взлетной полосы.

Впереди Вийск-13. Закрытый город. Тот самый, где куется в железе Проект. Где проводятся предварительные испытания. И от таких мест — ничего не могу с собой сделать — меня пробирает дрожь. И одно очень яркое воспоминание. О том самом испытании. Которое перевернуло меня. Закрутило, как в урагане. И поставило на место, но уже немножко другого.

Год назад это было. Тот самый момент Осо-знания…

Глава 12

Амбразура командного пункта была длинная, узкая, из бронированного дымчатого, как бутылочное, стекла. Обзор был неважный. Но мне и его хватило за глаза.

Вышка, что в нескольких километрах от нас, выглядит крошечной и какой-то несерьезной. На ней установлено устройство РДС-1. Что означает «Реактивный двигатель специальный». В Проекте по соображениям секретности ничего не называется своими именами. На самом деле это первый в СССР ядерный боеприпас.

Как только не расшифровывали эту аббревиатуру наши острословы. Мне больше всего нравится «Россия делает сама».

Массивный пузатый головастик внешне сильно походил на американского «Малыша», сброшенного на Хиросиму. И мощность была примерно такая же — эквивалентная двадцати килотоннам, то есть совершенно немыслимым двадцати тысячам тонн тротила.

Мое сердце крепко сжала холодная рука, когда шел стандартный отсчет и опускались один за другим, движимые уверенной и умелой рукой оператора, рубильники пульта на командном пункте.

«Три… Два… Один».

Отсчет закончился подытоживающим годы каторжного труда сотен тысяч людей, энергичным и плотным, как само атомное ядро, словом «Пуск». Опустился основной рубильник.

А потом сердце замерло. Остановилось. И непонятно было, запустится ли оно снова. Впрочем, это выглядело неважным. Мелким. А важным было то, что бьется в узкую смотровую щель.

Это был кристально чистый ужас. Космическая энергия разрушения, перед которой человек даже не то чтобы мал — он был почти незрим, как микроб. И вся твоя жизнь, твоя мечущаяся душа, еще недавно стремившаяся к свершениям и достижениям, теперь расплющена почти в ноль прессом этого вселенского страха.

Специальное стекло не дало глазам ослепнуть. Безумный свет схлынул. Оставил вместо себя жуткий, поднимающийся вверх, озаренный потусторонними мистическими всполохами темный ядерный гриб.

Полигон раскинулся в выжженной солнцем казахской степи. Он был разделен на зоны, где были возведены деревянные и кирпичные строения, стояли самолеты и бронетехника, а также клетки с подопытными животными. И по этой имитации пространства человеческой обыденности прокатились поражающие факторы ядерного взрыва — ударная и световая волна, проникающая радиация.

На контрольных пунктах бешено работали самописцы, регистрируя показания с многочисленных приборов. Все поражающие факторы должны быть зафиксированы, пронумерованы, а потом оценены со всех сторон.

Чуть позже предстали перед моими глазами снесенные дома и испепеленные животные. Перевернутые танки и разлетевшаяся в хлам авиатехника. И по ушам колотили щелчки счетчика Гейгера. В голове не укладывалось, что одно взрывное устройство способно на такое.

Конечно, я знал, что такое ядерный взрыв. Но одно дело знать, и совсем другое — осознать.

Тогда, в тот самый миг откровения, в ставший историческим день 29 августа 1949 года, я много понял. В том числе и то, насколько я был прав, согласившись на участие в Проекте.

Когда я дал это согласие? Стояло жаркое лето сорок седьмого. В то время я дослужился до заместителя начальника отдела Управления по борьбе с бандитизмом МГБ УССР, занимался привычным делом — изничтожением бандеровской мрази. И дела