тема диспута занимательная — может ли Мировой океан стать ядерной бомбой. Еще несколько лет назад Нильсом Бором была выдвинута идея, что мощный атомный взрыв может поджечь океан, вызвав цепную реакцию синтеза находящихся в воде дейтерия и трития. Тогда все воды океана станут начинкой гигантской термоядерной бомбы. Результат — в лучшем случае планета обуглится, с нее сдует атмосферу. Но есть шанс, что она просто развалится на мелкие осколки.

Видимо, тема поднималась не первый раз. И спор разразился яростный. Дерганый доктор наук со стуком мелка о грифель доски выдавал с огромной скоростью формулы, причитая:

— При достижении вот этого уровня энергии взрыва температура и давление будут достаточными для начала цепной реакции! Взрыв неизбежен!

— У вас половина производных произвольные. Вам бы маляром работать. Те тоже любят красить мелом доски и брать с потолка непроверенные данные, — доносилось из зала.

— Это наиболее вероятный диапазон! — бесился доктор наук.

— Для кого вероятный?

Диспут превращался привычно в базар, с криками, обвинениями и даже торговлей — я это допущу, но вы признайте то.

— Товарищи, поспокойнее, — пытался урезонивать спорщиков академик.

Но те вошли в такой раж, что не обращали внимания даже на своего руководителя, который в других условиях был авторитетом глобальным, несомненным, непререкаемым. Это ситуация, схожая с той, что собака может цапнуть даже хозяина, если он отважится забрать у нее кусок мяса.

Энтузиазм ученых — это такое заразительное чувство, схожее со щенячьим восторгом, когда весь мир искрится беззаботностью, радостью, и при этом очень хочется кого-то укусить. Можно только позавидовать умникам. Так их сознание устроено — для них все в мире абстракция, поэтому они спокойно просчитывают последствия. А мне все видятся сожженные детские куклы, уничтоженные города. Да, видел я разбомбленные города и вырезанные деревни. Но там можно было спастись. От ядерного оружия спасения нет…

Под конец все стороны выдохлись. Решили, что выводы делать еще рано. Не хватает ни экспериментальных данных, ни должной теоретической обоснованности. Но все же надлежит учитывать такую страшную возможность.

В уже более спокойной обстановке диспут вильнул в сторону оценки последствий всего этого.

— Потому к нам и не прилетают марсиане и прочие инопланетяне. Просто однажды они овладевают атомной энергией. И после этого планета разлетается на куски, превращаясь в пояс астероидов, — подал голос докладчик.

— А ведь тоже гипотеза, — благосклонно кивнул академик. — Один пояс астероидов у нас в Солнечной системе уже есть.

— Когда-нибудь, лет через двести, слетаем и проверим, была ли раньше планета.

— Может, и за столетие управимся.

— Это вряд ли.

— Но это же неправильно! — вдруг соизволил возмутиться молодой человек, рукава его клетчатой рубашки были закатаны, а в пальцах он нервно играл карандашом. — И до ужаса цинично! Получается, человечество развивалось, вылезало из пещер, создавало науку — и все для того, чтобы в итоге взорвать родную планету. Тогда, может, лучше вообще нам было не слезать с деревьев?

— Ну человечество отличается тем, что обычно преодолевает трудности, — произнес академик. — Мы не только создаем проблемы, но и решаем их. И выживаем всегда.

— Какая-то слишком опасная игра получается. На грани.

Тут и нарисовался еще один участник дискуссии, до этого больше молчавший. Михаил Ленковский. Я его давно приметил. Он сидел где-то в задних рядах, показался мне угрюмым, не в своей тарелке. Диспут кровь ему не будоражил, и в спор он не лез. Но неожиданно поднял руку, прося разрешения высказаться. Притом не стал кричать с места, а направился к грифельной доске на возвышении.

— Если мы расколем нашу планету, значит, нам туда и дорога. Значит, мы не достойны, — объявил он, поднявшись по ступенькам.

— Чего не достойны? — поинтересовался докладчик, только что убеждавший в том, что все непременно взорвется.

— Жить во Вселенной. Но это все досужие рассуждения. Вы не учли одного фактора. — Ленковский стер небрежно тряпкой написанное на доске и вывел формулу. — Тут линейная зависимость. А вот тут падение плотности, притом необратимое. Взрыва океанов не будет.

На миг повисла тишина. Потом градом посыпались вопросы, и диспут шагнул на новую ступеньку. Ленковский отбивался как-то небрежно. А доводы его, как я понял, были серьезные.

В итоге академик подытожил:

— Интересно. Даже очень. Вы прорабатывали эту тему?

— На досуге, — произнес равнодушно Ленковский. — Так что Земля будет вращаться. А ядерное оружие… Ну что же, это еще один способ выбрать достойнейшего. Это такой естественный отбор лидера среди мировых держав. Того, кто останется.

— И кто, по вашему мнению, останется? — сурово прищурился академик Циглер, поглаживая свою солидную седую бороду.

— А вот это мы скоро увидим, — отчеканил Ленковский.

В этот миг его лицо стало каким-то каменным, отстраненным. Затем злой огонек разгорелся в глазах.

Черт, да что с ним такое? Таким я его еще не видел. Ощущение, что человека прорвало и он выдал что-то давно продуманное и выстраданное. Но почему его физиономия такая злая?

С головой у него, понятное дело, не все в порядке после того нападения. Но все же вернули его в Проект. Стоило оно того? Не ошиблись?

Завтра у меня встреча с академиком Циглером. Вот и поинтересуюсь, не стоит ли снова его специалиста в больничку определить…

Глава 15

Академик для встреч со всякими официальными лицами держал просторный кабинет в «желтом доме» — это трехэтажное дореволюционное строение, выкрашенное в желтый цвет, где до революции заседали местные власти и работал отдел полиции.

Замашки у Циглера были мягкие, старорежимные и какие-то уютные. «Не изволите ли кофею, милостивый государь». И все в том же духе.

Он пригласил меня присаживаться. Строгая секретарша, относящаяся к нашему ведомству, принесла нам кофе в крошечных чашечках — академик считал себя знатоком напитка и полагал, что литровые чашки якобы кофе на самом деле кофе не содержат, а уж о культуре пития и говорить нечего. Кофе надо пить в микроскопических фарфоровых чашках. Как это делают итальянцы — работал он в Италии в конце двадцатых.

— Рад вас видеть, наш добрый Иван Пантелеевич, — благодушно произнес он.

— А для меня честь видеть вас, Артем Александрович.

Я был вполне искренен. И бесконечно его уважал. За мощный ум, великие организаторские способности. За преданность и науке, и стране.

Люди, ученые и организаторы, являющиеся движителями Проекта, — это такие скромные титаны. Когда-нибудь о них будут слагаться легенды и песни, их именами назовут пароходы и города. Или не будут, не назовут, а они так и останутся в глубинах толстых сейфов за семью печатями, вместе с другими государственными секретами, придавленные, как мрамором монументов, грифами секретности, и