– Дедушку пьяного поленом, – ответил прокурор. – Достал он её.

– И что, обязательно надо было её сажать?

– Так у ней уже было две судимости… Пришлось – закон такой.

У входа их встретил начальник колонии – пожилой, но подтянутый и крепкий полковник. Поздоровались. Чувствовалось, что прокурор и начальник колонии знакомы давно и близко.

– Я эти ёлочки, когда сюда служить пришёл, сам сажал, за макушку их, маленьких, держал, – показал полковник на огромные деревья у входа в зону. Глаза его потеплели.

«Какой нежный, надо же – „маленьких“… – подумал Потёмкин. – Словно и не на зоне служит, а в детском саду воспитателем…»

Проход в зону с прокурором оказался не сложней, чем в магазин. Резкий звонок сигнализации – и проходи, вот и зона. Потёмкину прежде, естественно, в таких учреждениях бывать не доводилось, и он с интересом оглядывал зарешеченные корпуса, из окон которых с любопытством смотрели молодые женщины в серых фуфайках.

– Отпустили мы хулиганочек, сорок семь человек. Мошенницы идут на свободу, – рассказывал Потёмкину по дороге начальник колонии. – Видимо, Госдума заинтересована в том, чтобы такая категория людей ушла на свободу. А вот те, кого надо было бы освобождать, кто за мелкие кражи, они, к сожалению, останутся.

«Почему он это мне говорит? – не понял Иван. – Словно я начальник какой-нибудь…»

– А старушка восьмидесятидвухлетняя будет сидеть. Потому что дедушку своего убила, алкоголика, – продолжал полковник.

– Ну а будь ваша воля, сколько бы вы отпустили из своей колонии? – спросил Иван у начальника колонии.

– Не четыре процента, как предусмотрено этой амнистией, а двадцать – двадцать пять с чистой совестью, будучи уверенным, что подавляющее большинство из них никогда сюда не вернутся. Четыре процента от такой массы людей – разве это амнистия!

Зашли в казарму. Койки в два яруса, возле них на табуретках смирно, сложив руки на коленях, сидели несколько десятков женщин. Потёмкин заметил, что все женщины-осуждённые одеты в свои платья.

Начальник колонии, словно перехватив его взгляд, сказал:

– Это только потому, что у государства нет средств на казённую форму.

Некоторые женщины были с макияжем, хотя форсить здесь вроде бы не перед кем.

– Это для себя, – сказала одна из женщин, – чтобы не опускаться. Посмотришь на себя в зеркало, и сразу другое настроение.

– Интересно, а кто вы по профессии? – спросил её Потёмкин.

– Я парикмахер, – ответила молодая женщина. – У нас здесь и бухгалтер есть, завхоз, художница по хохломской росписи, воспитатель детского сада.

– У нас и доярки есть, телятницы, гусятницы, – с гордостью добавила одна из женщин.

– Многие хорошо поют, – стал расхваливать своих подопечных начальник колонии, – даже романсы, играют, танцуют. Одна пишет прекрасные стихи.

– Да я вообще-то к вам не свататься, – улыбнулся Потёмкин.

– Сколько из вашего отряда идут домой по амнистии? – спросил прокурор.

– Ушли четверо. И всё, наверное.

– Чем конкретно вас не устраивает амнистия? – снова спросил прокурор, почувствовав, что женщины ей недовольны.

– Ничем не устраивает. Ушли единицы, – начала говорить одна из женщин. – Даже мамочки, у кого здесь дети, если статья не подходила, остаются сидеть. Инвалиды остались. А о тяжелостатейниках и говорить нечего. Зато освободили таких, которые даже и не поняли, что такое отбывать срок наказания. Пришли, год побыли и ушли. Амнистия должна была хотя бы немного касаться тяжёлых статей. Многие женщины находятся здесь длительный период времени, отбывают наказания без нарушений режима, работают на производстве, участвуют в общественной жизни. А получается, что им никаких поблажек по амнистии.

– В основном ушли на свободу по статье за хищение в крупных размерах, – продолжила другая. – Раньше эта статья считалась «звонковой». Они воровали у государства – и ушли на свободу. А у нас в отряде сидит бабушка за мешок корма для поросят, три с половиной года. Сидит женщина пять лет за лук с капустой. Сидят за бутылку водки.

– Я за четыре стаканчика мороженого сижу, – перебила девушка. – Потому что я его люблю. У нас сидит одна женщина, я с ней разговорилась, она так рассказала: «Я сижу за велосипед. Выпили мы с подругой, пошла её провожать – стоит велосипед. Села и поехала. Трезвая и не села бы на этот велосипед. Приехала домой, поставила велосипед в сарайчик и заснула. Приходит участковый. Сначала дали условно. А через какое-то время опять: выпила, пошла провожать подругу, стоит велосипед – села, поехала. И приехала сюда на три года». А люди с исками тысяч по пятьдесят все ушли по амнистии. К женщинам-«первоходкам» должно было быть снисхождение.

– Как вы считаете, вас справедливо осудили или дали больше, чем заслуживаете? – спросил одну из женщин прокурор.

– Мне дали очень много, шесть лет, – сказала она. – Три года было бы нормально. Я бы и за два всё поняла. Для женщины три года – достаточно, чтобы понять.

– Мне бы хватило и одного дня… – тихо сказала парикмахерша.

– Страшат не годы, а то, что судьбы ломаются. У нас почти у каждой есть дети, – добавила бухгалтер.

– Кого вы вините в том, что здесь оказались? – спросил женщин Потёмкин.

– Себя! – дружно ответили все.

– Как я могу кого-то винить, если сама всё совершила, – грустно сказала средних лет миловидная женщина. – Нужно было думать… А здесь мы очень много думаем. Всё вспоминаем, взвешиваем все ошибки.

– Ну что ж, Юрий Иванович, – повернулся прокурор к начальнику колонии, – давайте начинать…

– Пойдёмте ко мне в кабинет, Геннадий Петрович.

Женщины, кандидатки в амнистированные, заходили в кабинет по одной. Потёмкину стало не по себе, когда молодая красивая женщина, представившись, перед своим именем сказала «осуждённая», назвала номер статьи и срок, который отбывает…

«Эх, бабы, дуры вы, дуры…» – с горечью подумал Потёмкин.

Прокурор полистал приготовленные для него материалы на осуждённых.

– Где вы работали? – спросил он красавицу.

– На стройке.

– Почему совершили преступление?

– По неосторожности.

– Не по неосторожности, а по пьянке, – поправил её прокурор. – Мы вас освобождаем, но учтите, что, если вы ещё что-то сделаете, больше вам поблажек не будет.

Второй робко вошла цыганка.

– У всех цыганочек одна статья. Раньше сидели за спекуляцию, сейчас – за торговлю наркотиками, – сказал Потёмкину на ухо начальник колонии. – Здесь, кстати, наказание отбывают около сотни цыганок.

– Я вынужден применить к вам амнистию, но я вам не верю, – говорит прокурор. – Вы опять будете заниматься торговлей наркотиками.

Ещё одна цыганка. И у этой трое детей.

– А если и ваши дети станут наркоманами?

– Я этого не допущу…

Потёмкин почувствовал, что не лежит у прокурора душа освобождать досрочно эту цыганку, но по закону об амнистии обязан.

Вошла русская девчонка.

– У меня была растрата в магазине, – тихо ответила она на вопрос прокурора, за что получила срок.

– Неужели эти десять тысяч вам были дороже детей? – спросил её прокурор.

Следующая осуждённая – почти старуха, фуфайка висит, как на колу.

– Украла ковёр и две подушки, – прочитал из материалов дела прокурор. – Есть сын, девятнадцать лет, тоже сидит.

– Я всё поняла, – уверяет женщина.

– Обязательно надо было сначала сесть в тюрьму, чтобы понять, что надо работать? – спросил её прокурор.

Следующая, молодая женщина, получила срок за продажу санитарных книжек. Реализовала их всего-то три штуки.

– А здорово заработала? – спросил её прокурор.

– Семьдесят пять рублей.

– И год лишения свободы. Дома остался мальчик одиннадцати лет.

Потом вошла та самая старушка, про которую женщины в казарме сказали, что сидит за кражу велосипеда.

Отсидела она к моменту амнистии десять месяцев.

– На велосипедах больше не катайтесь! – советует ей прокурор.

– Завтра в тринадцать часов вы будете освобождены, – объявил женщине решение