Старик-чеченец запер Серёжку в сарай. Не понравится, как работаешь, били. Кормили один раз в день. Скотину, за которой сына заставляли ухаживать, кормили два раза. Вот уже и мир заключили с бандитами, а от Сергея ни весточки. Пока эти двое чеченцев не пришли… Приехала в Кизляр, стою на вокзале, подошёл мужчина, спросил фамилию. Потом повёл к машине. Там двое мужчин сидят и – узнала по глазам – сын. Деньги чеченцам отдала, получила сына. Старалась не заплакать… В поезде наревелась… А когда дома Серёжку врач осмотрел, был потрясён: у него на теле совсем не было мышц. Похож был на маленького динозаврика из музея – одни позвонки и косточки, как-то видела по телевизору…

«Интересно, – подумал Иван, – если бы Лев Толстой оказался в нашем времени и узнал об этой истории, то продолжал бы исповедовать свою теорию непротивления злу насилием или попросил бы немедленно дать ему автомат Калашникова?..»

– Где он сейчас?

– В Северодвинске, на заводе работает, – ответила Вера.

«А ведь если бы я на тебе тогда женился, Серёжка был бы моим сыном…» – с ужасом подумал Иван.

Домой Иван пришёл под утро. Мать не спала.

– Где был-то? – спросила.

– Со своей любовью, мама, был…

– Да ведь ты же женатый, Ваня…

– Да мы так, мама, посидели… – ответил, едва сдерживая вдруг подступившие спазмы в горле.

Иван побыл дома ещё два дня, отоспавшись досыта и напарившись в бане на полгода вперёд, а на третий, оставив мать на её младшую сестру, такую же старушку, но покрепче здоровьем, поехал в город.

Поднялся на машине в горку. Слева, у церкви, копошился народ. Иван остановил машину, пригляделся – несколько женщин и мужиков выносили из церкви старые доски.

Подошёл Иван Григорьевич.

– Что тут у вас? – спросил Потёмкин.

– Субботник, – ответил Иван Григорьевич. – Разобрали старые полы.

Церковь стояла в строительных лесах. Ремонт её затеяли несколько лет назад, но дело шло медленно: пожертвований, хоть и собирали их всем здешним миром, прибывало мало.

«Ну и народ же у нас, – подумал Иван. – Школу закрыли – даром, медпункт тоже, колхоз довели до ручки, считай, что развалили, земля хрен знает у кого сейчас, вроде как у какого-то банка в закладе – и никаких митингов. А на восстановление церкви своих же денег и трудов не жаль… И ведь кто работает? Все эти старушки, бывшие доярки, телятницы, были когда-то комсомолками».

– Иван Григорьевич, всё забываю спросить: у нас здесь остались коммунисты?

– Настоящих-то, чтобы без подмеса, никогда, пожалуй, и не было, – ответил тот. – Разве что твой дед по матери – вот это честнейший был человек, никогда себя не жалел, так он был беспартийным. Потому что выпить любил…

– Но ведь была же в колхозе парторганизация! Куда все подевались-то?

– Была, да сплыла… Как и не было… Как Советский Союз распался, так и партия с ним исчезла у нас…

«Беспартийный коммунист…» – подумал Иван и вспомнил своего второго деда – Константина Афанасьевича. До войны он работал секретарём сельсовета, воевал в блокадном Ленинграде. После войны пожил недолго: как-то выпил с устатку после работы и заснул навечно на лавочке у магазина сельпо.

– Вы же понимаете, что эту церковь восстанавливать придётся много лет и денег нужны миллионы, – сказал Иван. – А кто и как будет восстанавливать фрески на стенах?

– Понимаем… А куда нам торопиться-то? Главное, начали, а начин дороже дела, – ответил Иван Григорьевич. – Теперь у нас есть цель в жизни.

«Моя бы воля, – подумал Потёмкин, – так вместо древних святых на этих фресках изобразил бы лица солдат-земляков, погибших на фронтах, их вдов, поднимавших детей-сирот. Вот они-то – настоящие святые и, главное, свои…»

– Ну тогда, как говорится, Бог вам в помощь, – пожал Потёмкин руку Ивану Григорьевичу. Посмотрел ещё раз на старушек, таскавших доски. – Мне надо ехать…

«Цель в жизни появилась, – думал Иван. – Хлеб в магазин за пятьдесят километров возят, и никому не надо, чтобы что-то придумать, сложиться ли, открыть здесь пекарню – вот хотя бы это было бы целью! А то церковь… Ну народ…»

И вспомнил, как летом девяносто восьмого, в отпуске, один его друг, кандидат философских наук, много лет преподававший научный коммунизм, сманил его на крестный ход староверов в Нижегородскую область. Виктор, так звали друга, после смерти жены и сына стал верующим, да ещё старой, как он говорил – настоящей веры. На тот крестный ход люди приехали даже из дальних углов России. Женщины – все в платочках, как мусульманки на Кавказе, мужики – сплошь бородатые, даже молодые, отчего Иван, побрившись на дорогу, чувствовал себя как не в своей тарелке. Ему казалось, что все на него, бритого, смотрят с укором.

Тогда прошли за день какими-то тропами километров двадцать, а вернувшись в село, откуда вышли, уселись дружно за столы, поставленные буквой «Т», и паломники начали петь. Иван сообразил, что это молитва перед обедом, но как ни пытался понять, о чём они поют, так ни слова и не понял. Хотя пели явно не по-английски или по-немецки… Спросить друга Виктора, о чём это они поют, тогда, за столом, постеснялся, но задумался: вроде бы на вид все здесь свои, русские, в простых рубахах и платьях, и в то же время какие-то не такие.

Себя Иван всегда считал русским мужиком, хотя и офицером, да и мир, в котором он жил, был в общем-то русским, каким он привык его видеть, но эти люди, староверы, хотя и русские, но какие-то другие. Впервые Иван тогда, за столом, поглядывая на бородатых мужиков, дружно певших что-то непонятное, задумался: кто же здесь русский – я или они? Краем глаза заметил, как двое молодых мужиков тихонько пронесли к столу со старейшинами ящик с бутылками… «Ну, значит, свои люди, русские…» – подумал Иван и успокоился.

После этой встречи Потёмкин серьёзно поспорил со своим другом-философом. Началось с того, что Иван сказал:

– Все мои деды и прадеды были безбожниками, и я ими горжусь.

– Ты можешь гордиться дедами-безбожниками, а мы будем Мининым и Пушкиным, – ответил ему друг-философ. – То, что некоторые пытаются доказывать, будто святые пророки и Христос-Спаситель – «евреи», а ещё что, мол, русские цари были «немцы», говорит не только об их расизме, но и о духовном невежестве. Неверие твоей родни и друзей – их проблемы. Экстремизм на протяжении веков исходил и сегодня исходит от безбожников. Во всех конфессиях и уж тем более в христианстве, краеугольный камень – любовь, в том числе к Отечеству. О значении православной веры для русского человека почитай, например, у Достоевского. Один старец говорил, что неверующие – это самые несчастные люди на земле. Всё их неверие пройдёт через минуту после смерти, но будет уже поздно…

– Да верьте вы во что хотите, хоть в Деда Мороза, – ответил ему Иван. – А старец этот мне не указ: и своя голова на плечах есть. Несчастным из-за моего неверия в чудеса ничуть себя не ощущаю.

– А в какие сказки ты веришь? В светлое будущее, построенное по талмуду Маркса и Ленина на костях миллионов, не верующих в них, но верующих в Бога? При этом не понимаешь одного: уничтожение тысячелетней отеческой веры, помогавшей нашим предкам создавать и благоустраивать великое государство от Балтики до Тихого океана, великую культуру Пушкина, Достоевского, Нестерова, порождает вакуум, который обязательно заполнит какое-нибудь чужебесие.

– Не молебны и молитвы помогали строить государство, – ответил Иван.

– Ты отрицаешь благотворную и укрепляющую роль православия в истории Руси? – удивился Володя, друг-философ. – Обыкновенное невежество! Русь, её государственность и культура созидались православием, с помощью него