Пленных в подвале прибавилось. В Рождество к нам пришёл батюшка. Спрашиваю его: «За какие грехи мы здесь? Людей не убивали, не калечили». – «Крест божий!» Потом пришли какие-то правозащитники, опять снимали на видеокамеру. Кинули нам по пачке сигарет, да и то неполные… Один, шкура, предлагал подписаться под петицией о прекращении войны. Я отказался.

На следующий день после Рождества вывели нас, пленных, на площадь перед дворцом собирать в кучу трупы убитых, наших русских солдат, чтобы собаки их не ели… Солдаты, в БМП сгоревшие, были такими маленькими… – вздохнул Комаров. – А потом нас перевели в подвал дудаевского дворца. Здесь нас было семьдесят шесть человек. Из них шестнадцать – офицеры, прапорщики и контрактники. Хлеб и воду делили поровну, следил, чтобы раненые поели. Каждую ночь к нам на артиллерийском тягаче приезжали солдатские матери, искали своих сыновей среди пленных и забирали, если находили. Попросил одну женщину переслать домой записку, что жив. Отказалась. Потому что я офицер, а не солдат. Зато этот же тягач привозил не только солдатских матерей, но и боеприпасы чеченцам.

Потом боевики начали одеваться в марлю, готовиться к прорыву. Пленных разделили на группы и заставили нести раненых и убитых чеченцев. Мне досталось нести «жмурика». Вышли из дворца – никто из наших вокруг не стреляет. Ушли за Сунжу. Как можно было не заметить три сотни людей, уходящих из дворца в разных направлениях?.. Заметили, да поздно. Постреляли вдогонку. Догонять не стали. Несколько дней пленные и охрана, а с ними и штаб Масхадова находились в черте Грозного, в какой-то больнице. Там всех пленных солдат разобрали их матери.

А я и несколько офицеров оказались в роте охраны Дудаева. Чеченцы переезжают – и нас с собой таскают. Видел, как наши вели бой за Аргун. Несколько раз приходилось видеть Масхадова и «товарища» Басаева. Возили в Шали, Ведено. Здесь нас бил каждый желающий, дней восемь подряд. Отольют водой и снова бьют. Предлагали перейти к ним на службу. Особенно били пацаны тринадцати-пятнадцати лет, это настоящие зверьки. Но не так тяжело было физически (дадут пару раз, и теряешь сознание), как морально – выслушивать оскорбления.

– Господи, – вздохнул Потёмкин, – и как же ты всё это выдержал?..

– И сам не пойму, – ответил Комаров. – Мужицкая закалка. Почти девять месяцев. В августе девяносто пятого чеченцы меня обменяли на какого-то нужного им человека.

– И ты ещё служил после этого?

– А куда было деваться?.. Служил ещё два года. И в Дагестан опять ездил. Ментов тех, которые нас тогда сдали в плен, нашёл. Повозил одного рожей по земле, чтоб запомнил…

– Вот это правильно… – сказал Потёмкин.

Они молча выкурили ещё по одной. Комаров поехал куда-то дальше по пустой полевой дороге, пошёл и Иван, но не домой, а в соседнюю деревню, где жила его первая любовь – Вера Смекалова. «Я бы не пошёл, да ноги меня сами несут», – вспомнил он слова своего любимого дядьки Сивири, когда тот, давно уже старик, оправдывался, почему он каждый раз, приезжая из города домой, бегал, как выпьет, от жены к своей любимой.

Сердце заколотилось, как у мальчишки, когда Потёмкин подошёл к Веркиному дому. Ничего и не было у них с Веркой, один раз, в шестнадцать лет, прошли под руку из клуба до деревни. Шли тогда молча, она, прижавшись к нему, дрожала, и не от холода – вечер был летний. С тех пор они не виделись. Изредка, приезжая в отпуск, Иван узнавал от матери, как живёт Верка. Она рано вышла замуж, родила сына, скоро овдовела: муж утонул в озере по пьянке. Никогда раньше, даже если, случалось, приезжал в отпуск один, не заходил, а тут ноги сами привели…

Иван открыл дверь, услышал, как на дворе под домом дзенькает молоко в подойник – Верка доила корову. Он тихо подошёл, но Верка почувствовала, что кто-то стоит, и обернулась.

– Ты? – смутилась она, вставая из-под коровы. – Подожди, я сейчас закончу…

Дурманил голову запах сена и парного молока.

Вера поставила ведро на скамейку, Иван вдруг поцеловал ей пахнущую молоком руку, она отдёрнула её, смутившись и стесняясь, понимая, что от неё пахнет коровой.

Молча прошли в избу.

– В отпуске? – спросила Вера.

Иван ответил, но разговор не складывался. «Столько лет даже голоса её не слышал…» – подумал Потёмкин.

Сидели за пустым столом, с фотографий на стенке на них с укором смотрели родители Веры.

– Так одна и живёшь?

– С коровой, – улыбнулась Вера.

Иван посмотрел в её всё ещё васильковые глаза. «И как бы судьба у нас с тобой сложилась, будь я тогда посмелее?» – с грустью подумал.

– Я самовар поставлю! – встала Вера из-за стола.

– Как у тебя сын? – спросил Иван, когда сели пить чай.

– С Серёжкой у меня была беда… – тяжело вздохнула Вера. – Ушёл в армию весной девяносто пятого, всё бы нормально, я и не беспокоилась: служил во внутренних войсках, охранял заключённых, в такой глухомани на Урале, в таких болотах, что, думала, до них командование и до конца войны не доберётся. А как-то в воскресенье постучали, вошли двое. Я сразу поняла, что это чеченцы и что они что-то знают о моём сыне. Как ещё приехали в такую даль… Сначала обмерла… Но поняла, что сын жив, и это главное. Сказали, что если хочу его выкупить, то должна приехать в Кизляр, иначе его продадут или убьют. Пошла по родне деньги занимать… Я же его два раза из Чечни привозила…

– Как это? – удивился Иван.

– Сначала писал, что ездит на зачистки сёл от боевиков. Но письма были такие тревожные, что решила сама ехать в Чечню, выпросить для сына отпуск у командиров. Приехала, а там на каждом столбе висят объявления матерей, ищущих своих пропавших без вести сыновей. Женщин видела – совершенно безумные от горя… Добралась до части, где сын служит. Вызвали мне его. Идёт навстречу что-то в фуфайке… Сначала я его и не узнала… Худой, спина ссутулилась, чешется – весь во вшах, оказалось. У нас, говорит, почти все солдаты-срочники такие. А на контрактников насмотрелась – все толсторожие, сидят на блокпостах, вокруг горы из банок от тушёнки и пива.

Дали Серёжке отпуск, уехали домой. Смотрю – у него со здоровьем совсем неладно: острая боль, как повернётся. Поехали к врачам, рентген сделали. Оказалось, что у него два ребра сломаны! Рассказал, что его свои же солдаты били, москвичи, заставляли стирать их грязные носки и портянки, отказывался, вот и били. Так весь отпуск и ушёл на лечение. Съездила в военкомат, к прокурору, попросила по состоянию здоровья перевести его в другую часть.

А через две недели он опять в Чечне оказался. Потом рассказывал, что за ним тогда из его старой части приехал лейтенант, пьяный, наручниками связал его с другим солдатом, в аэропорт – и самолётом в Грозный, это летом девяносто шестого. Привезли в часть. Они спросили лейтенанта, что им делать. «Пока, – говорит, – свободны, можно осмотреться на территории части». Всех позвали на обед, солдаты ушли, а у него и друга котелков не было, присели покурить за гаражами. Из оврага подошли трое… Оказались чеченцами. Автоматы наставили, повели к дороге, посадили в машину. Я вот всё думаю, – продолжила Вера, – как такое могло быть? Совсем рядом одни солдаты котелки ложками скребут, и тут же вражеские разведчики у самой части ходят…

– Ничего удивительного, – ответил Иван и с горечью вспомнил давнюю армейскую поговорку: «Пока в Красной армии бардак, она непобедима…»

– В общем, привезли его в какое-то село, – продолжала Вера. –