бутылку, плавленых сырков да хлеба. Удивился, разглядывая ассортимент, что на прилавке лежат пакеты с молоком.

– А это откуда? – спросил продавщицу.

– Из города возят…

Дед бы в гробу перевернулся, если бы узнал, что теперь молоко не из деревни в город возят, а наоборот.

– Одна корова на три-четыре деревни… – добавила, вздохнув, продавщица.

Вышел из магазина – у порога мужик знакомый, трясётся с похмелья.

– Здорово, – подал Иван ему руку. – Живой?

– Я-то живой, а Серёга Смирнов помер…

– Как Серёга Смирнов помер? – опешил Иван. – Когда?

– Под Новый год. Руки отморозил, гангрена началась. Я к нему пришёл – мясо отваливается. Знаешь, как он стакан держал? – Мужик показал.

«Серёга умер…» – не укладывалось в голове у Потёмкина. Они были друзья детства, встречались каждый раз, как Иван приезжал домой в отпуск. Несколько лет, как развалился колхоз, Серёга не работал, если не считать, что сена накосит какой-нибудь старухе или дров нарубит. Жил на материну пенсию. Пока мать была жива, ещё как-то держался, а умерла – совсем слетел с катушек: пил, пил и пил и за жизнь не держался.

«Эх, Серёга…» Потёмкин с трудом сглотнул горькую слюну. И вспомнил их последний разговор. «А у меня смысла жизни нет», – грустно сказал тогда Серёга. Жена от него ушла лет десять назад – переехала жить в соседний район с каким-то трактористом и дочерей забрала. Работы в деревне нет, зимой вообще хоть волком вой.

– Я ему скорую вызвал из района, приехала, а он не дался врачам, не хотел в больницу. Ему жить было незачем, так я его понял… А дай мне, Иван, десять рублей…

Потёмкин машинально, всё ещё отказываясь верить в эту нелепую смерть друга, подал десятку. Мужик быстро нырнул в открытую дверь магазина и вышел ровно через секунду, словно пузырёк «Тройного» ждал его на прилавке.

– Ну, я пойду, а то… – Мужик показал рукой себе на голову: болит, дескать.

– Так не пей, и болеть не будет! – сказал ему Иван.

– Как не пить-то… Сын из армии вернулся – и сразу в баню. Нет и нет, я туда, а он лежит на лавке в крови: вены себе на руке перерезал. Да не вдоль, а поперёк… Чтоб кровь быстрее вышла…

– Спасли?

– Нет… И ничего не рассказал об армии, как там и чего…

«Да ясно чего – дедовщина…» – подумал Иван.

Потёмкин прошёл к памятнику погибшим в Отечественную, долго считал фамилии – триста шестьдесят. «Да, досталось нам… Почти всех мужиков из волости, с пятидесяти деревенек, прищёлкали». А вот оба его деда и отец вернулись живыми – повезло.

И вспомнил, как отец любил петь на гулянках частушку:

Не глядите на меня, рубаха не немецкая,

Хоть из плохонького ситца, да она – советская!

В двадцать три года был майором и комбатом. Вернулся, раненый, в начале сорок пятого и всю жизнь работал в колхозе простым пастухом. А ранили, когда с другом-комбатом жребий бросали, кому в академию ехать: пришла разнарядка на полк. Бросили жребий – и случайная мина за спину. Друга наповал, отца посекло осколками.

Кладбище за год заметно прибавилось – могил на двадцать. Иван, пока шёл к могиле отца, смотрел на новые деревянные кресты с табличками и дешёвые металлические памятники. Смотрел и вздыхал: «Эту бабушку помню, в магазине любила подолгу стоять, товар разглядывать. Этого старичка тоже – ровесник отца был… А это же Сашка Проворов! Ему же сорока, наверное, не было…»

Ещё несколько могил с молодыми мужиками. «Эти, конечно, не на войне, а от водки палёной».

Нашёл могилу Серёги Смирнова, постоял, поговорил с ним мысленно…

Дед, бабушка и отец Потёмкина лежали все трое рядом. Иван выдергал траву с могил, налил деду и отцу по стопочке, отрезал хлеба. Бабушке положил кусок пирога.

Задумавшись, Иван не заметил, как сзади кто-то подошёл.

– Иван Павлович, доброго здоровьица. – Это был Иван Григорьевич, друг и однополчанин его отца. – Я вот тоже здесь, старуху свою пришёл проведать. Скучно, понимаешь, без неё! Нет-нет да и приду поговорить… Хорошая у меня была старуха… – Голос его дрогнул.

Сели на лавочку у могил. Иван достал пачку сигарет.

– Служишь или в отставку вышел? – спросил Иван Григорьевич.

– Служу пока.

Иван налил водку в стаканчик.

– Воюешь?

– Воюю, Иван Григорьевич, – вздохнул Потёмкин.

– А плохо вы, ребята, нынче воюете! – вдруг взорвался старик. – Мы воевали – не жалели ни себя, ни немца. Отец твой, к примеру, пленных вообще не брал… Да и как их брать, если в любой деревне бабы да детишки побитые рядами лежат, кишки наружу? Бывало, если молодой солдат приведёт ему после боя пленного, так винтовку у солдата отберёт и пленного прикладом по башке, а потом и его, чтоб впредь знал: не нужны они нам живые! Ох и злой был твой отец до немца-то… Под Бобруйском, помню, много их нам тогда сдалось. Отец идёт вдоль строя (выпивши, конечно, был) и каской их, одного, другого, третьего, по башке хрясь – знай валятся. Замполит подбежал, еле унял. Наказать хотели да отступились: лучший батальон в дивизии. А где-то за Минском загнал пленных в пруд, человек двадцать, и давай их как уток: кто вынырнет – хлесь из винтовки. Ладно не видел никто…

– Ну, Иван Григорьевич, это уж перебор, так-то с пленными…

– Да если б ты знал, какие они, немцы, звери были! Нелюди – одно слово. Я помирать буду – никогда им ничего не прощу и не забуду. Это сейчас тихие да смирные…

Иван Григорьевич выпил стопку, занюхал краюшкой.

– Да я видал их, в Германии же служил…

Иван вспомнил, как мгновенно замолкали немцы, когда они, советские офицеры, входили компанией в гаштет выпить пива. Взгляды чувствовали на себе любопытные, но недобрые.

Потёмкин, когда начал воевать, жалел, что редко говорил с отцом о войне. Тот если и рассказывал, то очень скупо, а выпьет под литр – давай стонать, закрыв глаза, еле слёзы унимает, зубами скрипит.

Когда Иван похоронил отца, в его записной книжке с адресами однополчан обнаружил стихотворение:

Мой товарищ,

В смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони,

Ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки:

Нам ещё наступать предстоит.

Иван тогда несколько раз прочитал это стихотворение. «Почему отец записал именно его?» – недоумевал. Как мало, оказывается, он знал своего родного отца…

К ним подошёл ещё один земляк – Фомичев Геннадий, тоже фронтовик. Поздоровались.

– Ты, Иван Григорьевич, – спросил Фомичев, – читал вчера «Советскую Россию»?

– Нет, а что там?

– Моя статья, – гордо сказал Фомичев. – Обращение к президенту. На третьей странице, поищи.

– И чего ты к нему обращаешься? – равнодушно спросил Иван Григорьевич. Он знал, что Фомичев любит писать в разные газеты, иногда его и печатали, поэтому не удивился статье в «Советской России».

– Да по льготам всё – ведь обижают нас, ветеранов! Ты почитай, почитай статью-то…

– Да почитаю, – успокоил его Иван Григорьевич.

Фомичев ушёл, и Иван Григорьевич сплюнул:

– «Обижают нас»… Опять, небось, требует машину от государства, пенсию ему повысить, лекарства чтоб сколько хошь и даром… А сам, хоть и в Бресте начал воевать, в артполку, аж до Калуги драпанул за месяц, впереди фронта бежал, и стреляли в их полку всего-то