– Ты-то, надеюсь, не будешь против нас воевать? – растерялся Иван.

– Не, я подрасту чуть-чуть, смогу автомат держать и тоже пойду вас убивать.

– Кто тебя так учит? – удивился откровениям малыша Потёмкин.

– Как кто? Мама! У меня все старшие братья в горах, и я туда пойду!

В Первомайском, когда колонна остановилась на улице у киоска, Потёмкин слез с брони, чтобы купить минералки. Подбежал какой-то мальчишка лет шести-семи, не больше, и, смело глядя ему в глаза, кулачком вверх:

– Аллах акбар! Аллах акбар!

Его схватил в охапку вышедший из-за киоска молодой, в тельняшке, давно не бритый чеченец – отец, наверное.

«Ну и дела…» – опешил тогда Иван. И тут же в киоске резанула по глазам надпись на выставленной для продажи видеокассете: «Казни русских солдат».

Ещё в первый отпуск, в девяносто шестом, Иван пытался объяснить матери, с кем он воюет и за что. Кто такие чеченцы и что такое Кавказ, она не знала, правда, вспомнила, что в детстве читала книжку под названием «Битва русских с кабардинцами», доставшуюся ей от дедушки. А вот почему эта война, Иван так и не смог ей объяснить: сам тогда толком не понимал.

Мать всю вину за войну перекладывала на президента. Главу родного государства она называла только так: «Стамохрёп твердолобый» – и всё сравнивала с каким-то Мишкой Козловым: в первые послевоенные годы назначили его председателем колхоза, и он до того дохозяйничал, что через два года одни старые дровни в деревне и остались. Мужики отходили его, краснорожего, оглоблями, тот после этого дураком сделался, а скоро и помер.

Иван своего президента тоже не любил, считал, что за одну Чечню со всеми её проблемами для России ему стоило бы яйца оторвать.

В дверь постучали. Вошёл мужичонка. Иван с трудом узнал в нём своего ровесника, Кольку.

– А я вижу – машина по деревне проехала. Дай, думаю, проведаю земляка.

Обнялись. От Кольки пахнуло застарелым перегаром. За несколько лет, что Иван его не видал, изменился Колька здорово – поседел, похудел, стал какой-то испитой весь, зубы сгнили.

– Самовар поставлю, чай пить станем, – пошёл Иван в кухню. Взял пустые вёдра – и, босиком по холодной траве, на колодец под домом.

«Господи, хорошо-то как… – вздохнул Иван, оглядываясь по сторонам, пока спускался по тропинке к колодцу. – Простор, тишина… А луг-то как зарос кустами!»

Зачерпнул воды, постоял у старенькой баньки. «Надо бы затопить сегодня…» Вспомнил, как дед окачивал его здесь, маленького, холодной водой, а он ойкал от восторга; как потом, уже парнем, парился здесь с отцом. От банных воспоминаний закружилась голова и защемило сердце.

– Нет ничего, Колька, не налью… – услышал он материн голос, когда вошёл с полными вёдрами в избу.

– И я не догадался бутылку взять, – сказал Иван. – За рулём, да и просто не подумал, что сейчас это проблема.

Колька наклонился к матери и что-то ей зашептал. Она тяжко вздохнула, поднялась с кровати и побрела в чулан. Через несколько минут принесла старый жбан, из которого тянуло брагой.

– Забирай всё, не жаль, тебе болеть: год как стоит!

Колька взял жбан. Едва попрощавшись, крикнул Ивану на кухню: «Побегу, дела…» – и торопливо ушёл.

– Что он убежал-то? – спросил Иван у матери.

– Да ведь опохмелиться просил и учуял в сенях, что в чулане жбан с брагой, ещё отец-покойник ставил. Вот и выпросил.

– Прошлогоднюю брагу? Ну дела… Отравиться же можно.

– И не такую дрянь пьёт, лишь бы запах был.

– Так и не работает? – спросил Иван.

– Какая тут у нас работа… В город, сказывал, ездил, на церкви по ремонту работал – не заплатили, а сулили девять тысяч. Потом батюшке квартиру ремонтировал – тоже обдурил, говорит: «Никак не могу кольцо с бриллиантом продать, чтоб с тобой рассчитаться». В райцентре кому-то из богачей с бригадой дом строили – тоже только расписались, а денег не дали, ладно что кормили. Да у нас таких дураков, как Колька, в каждой деревне. Работают на чужих людей бесплатно, а деньги тянут с матерей. Ещё ладно, что пенсии матерям платят. Один обман стал кругом, без толку и работать-то… А на глотку всякой погани всегда найдут!

Иван вспомнил, каким работящим – золотые руки – был Колька всего-то несколько лет назад. Сколько домов по волости обшито его руками, сколько одного лесу нарубил-настрогал за эти годы…

– Мам, не спрошу: много ли народу померло за зиму по сельсовету?

– У нас в деревне – Агнея Пышкарова да Ваня Платонов.

– Дядя Ваня Платонов? Ему же сносу не было!

Иван вспомнил, как ещё года три-четыре назад говорил с ним, когда тот косил у них в лугу за баней. Мужик был как кряж, за зиму один телёнка съедал да картошки мешков пять.

– Да, ещё ведь Серёга Чудинов умер, в июне. От рака.

– Да ты что?! Какой здесь может быть рак? На таком-то воздухе и природе? Он же меня на три года младше!

– Так ведь как ушла от него баба-то, пить стал всякую дрянь да курить не переставая. Вот и помер, долго ли…

Утром после чая Иван засобирался:

– На кладбище, мама, съезжу. Отца надо проведать…

Пока искал в шкафу на сарае краску-серебрянку и кисточку, оградку покрасить, услышал, что в избу опять кто-то пришёл. Услышал женский голос, слов было не разобрать.

– Кто приходил-то, мама? – спросил Иван, переступая порог.

– Да Агнеюшка, соседка. Луку спрашивала…

– Что, у неё луку нет? – удивился Иван и подумал: «Как в деревне, в хозяйстве, может не быть луку?!»

– Не только луку, они нынче опять картошку не сажали. Каждый день и ходит: то ей морковки дай, то сахарку, то мучки, за всякой мелочью идёт. У самой загорода – как поле, а всё крапивой заросло.

Иван хорошо знал эту соседку с детства. Век не рабатывала, даже в колхозное время, девчонку нагуляла с каким-то трактористом, та выросла, съездила ненадолго в Москву, на трамвае будто бы работала, вернулась и ещё двух ребятишек в подоле принесла, от таких же молодых трактористов. Ребятишек Марютка (так звали эту беспутную девку) сдала в городе в детдом, а сама так и проживала вместе с маткой в своём доме и летом, и зимами. Кормились тем, что дадут старушки в ближних деревеньках. Сажать хоть что-нибудь в огороде обеим было лень. Летом Марютка, распустив волосы, задумчиво ходила по заросшим травой грядкам и поглядывала то на облака, то в окна Потёмкиных – не приехал ли кто-нибудь в гости.

– Мама, и зачем ты её приваживаешь, эту лентяйку? – спросил Иван.

– Да и как не дать? Начнёт по деревне говорить, что вот луковицу ей пожалела…

Скрипнула дверь на крыльце. В избу вошла Агнеюшка – с хитрыми глазками, в давно не стиранном переднике, в старых, с заплатами катаниках.

– Мне бы, Александра, ещё морковинку для супчика-то, забыла спросить…

– Тётка Агнея, – строго начал Иван. – Ты кончай сюда ходить попрошайничать, у больной-то старухи. Морковку, лук и картошку свои надо иметь! Не в городе живёшь! Ещё раз здесь увижу – морковку эту знаешь куда тебе воткну? Не посмотрю, что старая…

Агнея, поджав губы, ушла за порог. Скрипнула дверь на крыльце.

– Зря ты так, Иван, – сказала мать. – Будет теперь по деревне трещать, что вот какие мы жадные, морковки ей пожалели!

Не любили Потёмкины семейство этой Агнеи издавна, почти исторически: в Гражданскую её отец, которого до конца дней звали Миша-комбедчик, немало насолил хорошим и, главное, работящим мужикам.

По дороге на кладбище Потёмкин купил в магазине у церкви