— И вам здравствовать, — ответил я, стараясь, чтобы мой бас не перешел бы в совсем уж неразборчивое рычание. — Входите, гости дорогие, откушайте, что послано…

— А… спросить можно? — Казалось, девчонка вот-вот поднимет руку, точь-в-точь как первоклашка-отличница. — Кем послано?

Признаюсь, я опешил. Вот это прыть!

— Откушайте, чем Бог послал! — вот как правильно! — Она укоризненно уставились на меня. — Потому как всякое яство — от Него, и радость вся, и жизнь сама…

— Ты из обители будешь, что ли? — спросил я, стараясь, чтобы голос не дрожал. Выследили-таки, черноризцы. Выследили — не зря по окрестным болотам осенью лазали туристы какие-то странные, что под гитару не Высоцкого с Визбором, а «духовное» поют… Думали, я не услышу… Хоронились за тремя болотами, за семь верст почти…

— Из обители, — кивнула. Странно — на монашку совершенно не похожа. Да и парень… Бицепсы Ван Дамму впору.

— Ну, и ладно, — я сворачивал опасный разговор. — Входите! А зовут-то вас как, гости дорогие?

— А… Я — Лика, а он, — девчонка мотнула головой, — он у нас Ярослав. Правильно?

— Умгу, — выдавил из себя парень. Разговаривать он явно не желал. И еще — он меня очень боялся. По хорошему боялся, как боится настоящий солдат сильного врага — что и помогает ему, солдату, не лезть на рожон, а драться с умом и толком.

Гостья моя слегка замешкалась, себя называя — то ли уже привыкла в обители к монашескому имени, называть которое не хотела, толи придумала вымышленное… Осторожничают, верят, видно, что если назвать свое подлинное имя, отдаешься во власть его услыхавшего… Ле Гуин, Урсула — или как там тебя?

Вошли в горницу. Лица гостей моих разом, как по команде, обернулись к красному углу — однако на треугольной полке для образов у меня был свален всякий нужный в хозяйстве мелкий инструмент, икон же не было в помине.

Ни он, ни она, похоже, ничуть этому не удивились. Даже не спросили — на что же им, православным, креститься, в дом входя? Парень быстро оглядел все вокруг — цепко, остро, умело; похоже, уже прикидывал, чем и как здесь можно драться, если до этого дело дойдет.

Я усадил их за стол. Перекрестились они (глаз с меня не сводя!), слова свои заветные пошептали — а едят едва-едва. И — видно ведь, что голодные! — а едят мало, словно только что отобедали, а у меня — только из вежливости. И еще — осторожничают. Ярослав этот молоко медленно-медленно тянул, точно боялся — на дне жаба окажется. Помилуйте, что вы, давно время таких шалостей прошло…

Но — все же поели. Мало, мало — но честь хозяину оказали. Я потянулся к пыхтящему самовару.

— Чайку?

— Это можно! — откликнулась Лика. Сама маленькая, русая, лицо округлое, приятное; совсем хороша была бы, — но вот глаза эти блеклые… Ровно у мертвеца, убереги нас силы лесные!

Налил им чайку. Сидим. Молчим. Закон строг — пока гость не насытится и сам говорить не начнет, расспрашивать его невместно.

Ярослав — туча тучей. А Лика эта вроде как ничего, освоилась. Глазками — туда, сюда, по углам, по полкам, по печке…

Но — вот наконец и с чаепитием покончили. Пора уже мне, как Бабе Яге, гостей спрашивать с пристрастием — «дело пытаешь, али отдела лытаешь?»

— Мы, Михаил Андреевич, к вам специально приехали, — Лика о край стола кончиками пальцев оперлась, так, чтобы руки провисли, чтобы напряжение в связках чувствовать — волнуется. — Специально… повидать вас хотели, поговорить… Братия наши в здешних краях бывали, принесли весть… Мы и решились… Отец-настоятель отпустил и благословил…

Вот так так! Это что ж за новые веяния? Совместная у них обитель там, что ли? Верно, отстал я от жизни, отстал…

— Так с чем же пожаловали, гости дорогие? О чем со мной говорить-то можно? Человек я лесной, дикий, который уж год из дебрей своих носа не высовываю…

— Вот про дебри-то мы вас спросить и хотели, — голос у Лики чуть звенит. — Почему у вас такая деревня странная? Все вокруг — и Павлово, и Рокочино, и Дубровка — в развалинах, а в Орташеве все дома как новенькие? Не осели, не покривились, крыши как только что крыты…

— Огороды незаросшие, — внезапно вмешался Ярослав. Голос у него сильный, упругий — приятный голос, — Им бы давным-давно бурьяном покрыться — а тут чистая земля! Вскопанная, взрыхленная — навозу подкинь и можно сажать…

— И поля такие же! — подхватила Лика. — Повсюду они лесом зарастают — а у вас словно под парами стоят. Вот мы и удивились… и братия наша удивилась…

— Так неужто же отец-настоятель ваш так этим заинтересовался, что погнал в эдакую даль?

— Конечно! — выпалила Лика. — Кто знает, может, на этом месте благословение… может, тут подвижник древний жил или даже святой, и теперь заступничает за землю осиротевшую? Как же нам не выяснить?.. Тем более, что обитель наша тут неподалеку, в Пестово… до Кипрени на поезде, а пятнадцать верст — так это ж пустяки!

— А с чего вы решили, что я об этом что-то знать должен?

— Так вы ж здесь живете! — Лика руки перед грудью стиснула молитвенно, вся вперед подалась. — Вы все видите, все знать должны! Вам-то самим — неужели это не интересно?!

Интересно, не интересно… А чего ж тут интересного, если я сам это все и делаю?!

И тут словно бы повело меня что-то! Да сколько ж можно прятаться, следы путать, от каждого шороха вздрагивать?! Сколько можно этим черноризцам в пояс кланяться?! Раньше-то — никого и ничего я не боялся. Забрало не опускал, на медведя с одной рогатиной выходил — и ничего. А монаси эти, божьи заступники… Власти, правда, у них сейчас не в пример больше, чем раньше — глянь-ка, Священный Синод уже и парламент заменил, и президента, а патриарх сам, бывало, в Кантемировскую танковую да Псковскую десантную выезжал, да не с проповедями, а с инспекциями… Инквизицию пока не ввели, но опять же, кто их знает… Раскол-то до сих пор памятен. Правда, хватило у черноризцев ума — не вбивают учение свое в головы паровым молотом, уроки Закона Божьего только для желающих, молитвы опять-же только для них… Никто вроде бы никого не насилует, а народ как-то уж слишком рьяно к храмам потянулся… А разговоры! (Я хоть и в дебрях сижу, а что на свете делается — знаю.) Разговление, неделя страстная, суббота родительская, заутреня, вечерня, а ты в какую обитель, а я