с запятой в предложении, которое ещё не решилось закончиться. Она ухватилась за резинку и медленно спустила их вниз, по ногам – чуть шатаясь, но с видом, как будто так делала всю жизнь.

Трусики зацепились за коленку, повисели там мгновение, будто передумали, и только потом сдались и легли на линолеум, свернувшись в нечто почти невинное. Они скользнули вниз по ногам, зацепились на коленке, повисели секунду, как капелька совести, и упали на линолеум, где их, возможно, уже поджидала вселенская карма.

Всё тело Валентины трясло буквально. Не метафорически, не поэтично, а так, как трясёт провод под током – рывками, без логики, но с настойчивым смыслом. Дрожь начиналась с пальцев ног, ползла вверх, разливаясь по мышцам, и с каждым вдохом становилась сильнее. Пальцы сжались в кулаки, плечи подрагивали, будто её трясло от жары, холода и нетерпения одновременно.

Грудная клетка выгибалась вперёд, губы расползались в полуулыбке, которая напоминала и испуг, и предвкушение, и что—то ещё, совсем неловкое. Лицо заливало красным пятном – не мягким румянцем, а лихорадочным жаром. Вся она выглядела как существо, подключённое к розетке эмоций на полную мощность, без заземления и с перегревом. Это уже не Валя. Это была вибрирующая капсула желания.

Илья, стоявший рядом, уже ничего не понимал. Его взгляд метался от трусиков на полу до лица Валентины, будто пытался соединить сюжетную линию, но безуспешно. Он даже не моргал – возможно, глазной аппарат решил взять тайм—аут.

И тут Валентина заговорила. Нет – не Валентина. Кляпа. Её голосом, но не её тоном. С театральной трагедией, с надрывом, с той жадностью к эффекту, с какой в дешёвых мюзиклах поют о вечной любви, стоя на фоне картонных декораций.

– Давай же, скорей, миленький… я вся мокрая… и умру сейчас, если ты не возьмёшь меня…

Фраза повисла в воздухе, как пельмень, забытый на подоконнике. Тяжёлая, неуместная и слишком живая для этого помещения.

У кулера закапала вода. Стул поскрипывал, будто пытался покинуть сцену. Лампа мигала как невротик на кофеине. Илья, по всей видимости, обдумывал, можно ли прямо сейчас уйти в монастырь. Или хотя бы в морозилку, к замороженной фасоли.

А Кляпа внутри Валентины уже срывала внутреннюю аплодисментную волну. Ведь спектакль только начинался.

Валентина вцепилась в руку Ильи с тем упорством, с каким люди хватаются за поручень в падающем лифте. Он попытался сделать шаг назад, пробормотал что—то неразборчивое, но шаг не удался – под ногами был линолеум, под коленями – паника, а перед глазами – Валя, чья решимость могла затмить солнечное излучение.

Подсобка была крохотной, но в ней нашлось главное: штабель ящиков с надписью «Перец болгарский – отборный». Валя потащила Илью к ним, как будто эти ящики были последним местом в мире, где можно было спрятаться от провала.

Она опустилась на верхний, задрав платье так, будто это был боевой флаг. Колени разошлись уверенно, без стеснения, без пафоса, будто каждый сантиметр тела уже принял решение. Илья всё ещё стоял в нерешительности, как школьник, попавший на кастинг, о котором никто не предупреждал.

Взгляд Валентины стал тяжёлым, влажным, гипнотическим. Не требующим, не молящим – зовущим. Илья сделал шаг, словно споткнулся об неё, но не упал – оказался между колен, уткнувшись лбом в напряжённую, пульсирующую, горячую точку пространства, где уже не действовали правила приличия, логики и даже гравитации.

Пальцы скользнули по его рукам, задержались на запястьях. Кожа горела. От неё пахло мятной жвачкой, стиркой и чем—то диким, будто она только что сбежала из закрытого зоопарка, где держали богинь в карантине.

Он вошёл в неё. Не с напором, не с победой – с растерянностью, нежностью и ощущением, что границы между «я» и «ты» стираются как чек в дождливый день. Его движение было невыразительным, почти сонным, но именно в этом – правда: когда всё слишком остро, мозг выключается. Дышали тяжело, вразнобой, как два сбившихся дирижёра, у которых одна партитура на двоих, но разное чувство ритма.

Валентина закрыла глаза. Всё вокруг исчезло. Под ней были ящики, за спиной – стенка с крючками, с которой беззвучно упала швабра. Всё это не имело значения. Имело значение, как двигалось тело, как гудело внутри, как каждый толчок отзывался вибрацией, которой не научили в школе и не объясняли в инструкциях к пылесосу. Он держал её за бёдра, но пальцы дрожали. Её шея выгибалась назад, как будто кто—то невидимый натягивал струну внутри позвоночника.

Шептали друг другу что—то бессвязное. Не слова – звуки. Как у зверей, но вежливых, с чувством юмора. Стены подсобки сжимались и отпускали, дышали вместе с ними. Воздух стал плотным, электрическим. Глаза в глаза – ненадолго. Лица слишком близко, чтобы смотреть. Слишком тепло, чтобы думать.

Он двигался, она принимала. Хотя, в какой—то момент уже невозможно было понять, кто кого. Всё перемешалось – желание, движение, ритм. Как будто тела сами решали, кто в этот раз ведущий. Ритм был не киношным, не плавным, а живым – с паузами, сбоями, неожиданными ускорениями, которые казались откровеннее любого признания. На фоне скрипели ящики, шуршала коробка с салфетками, и где—то наверху лампа мигала, как будто завидовала. Валю бросало в жар, потом в ледяной холод. Каждый нерв стонал, как неиспользованный шанс. Кляпа внутри аплодировала внутренне, откуда—то из темени, даже без комментариев. Возможно, впервые она просто наблюдала.

Финал настиг их не криком, не вспышкой, а тем звуком, который бывает у фейерверка, запущенного в тишине. Сдержанно, но разорительно. Симфония из стонов, затухающего дыхания и тихих стонов, которые звучали не как похоть, а как капитуляция перед тем, что давно зрело и наконец случилось.

Когда он вышел из неё, Валентина осталась сидеть, прижавшись спиной к стене. Глаза полузакрыты, губы приоткрыты, дыхание – словно через трещину в стекле. Тело трясло. Не судорогой, не истерикой – дрожью послесобытийной, искренней, как у человека, пережившего бурю и до сих пор не уверенного, на берегу ли он. И в этой дрожи ещё оставались остаточные волны – как эхо, как вторичный толчок после землетрясения. Её всё ещё потряхивало – негромко, но заметно. Это были остатки оргазма, не одного, а нескольких, наложившихся друг на друга, как волны, которые не успели схлынуть с каменистого берега. Мышцы вздрагивали отдельно, дыхание срывалось, как будто тело отказывалось сразу сдаваться покою.

Илья молчал. Он стоял, глядя в пол, будто там были субтитры к тому, что только что произошло. Потом осторожно протянул руку, коснулся её плеча, но сразу отдёрнул.

В подсобке стало очень тихо.