обнаружить, что там раздают новостные бюллетени. Я присоединяюсь к схватке и после отчаянной борьбы вырываю один из них из рук своего противника. Тот порван, но при свете уличного фонаря мы можем прочесть, что, хотя в Дольфуса стреляли, он всё ещё жив и, как ожидается, поправится. Далее в листочке содержится призыв к населению соблюдать спокойствие, а также говорится, что правительство полностью контролирует ситуацию.

"Вот что нацисты наделали", – раздаётся крик в несколько голосов.

Я беру на руки мелкую собачонку, которую толпа вот-вот растопчет. Та выглядит растерянной, будто её мир внезапно сошёл с ума, поэтому я сажаю её на землю в том месте, где она уже может лучше о себе позаботиться, и та с важным видом удаляется через проезжую часть. Тем временем грузовики, набитые солдатами, и бронированные танки с воющими сиренами появляются на Рингштрассе – вероятно, с приказом прибыть на окраины города, дабы предотвратить любое нападение путчистов из-за пределов Вены. Мы проходим мимо нескольких хорошо одетых плачущих женщин. Их мужчины тоже выглядят расстроенными. Многие же из бедно одетых людей, напротив, улыбаются, и кто-то даже осмеливается смеяться. Они, несомненно, социалисты или сочувствующие нацистам.

Всё транспортное движение на Кольце остановилось, уступив дорогу военным. Ни одно кафе не работает, все магазины закрыты ставнями. Мы встречаем ещё одного американца, который говорит нам, что он профессор колледжа Боудойн.

"Что вокруг творится? – взволнованно спрашивает он. – Я ничего не могу выяснить".

"В Дольфуса стреляли", – сообщаем мы ему.

"Он мёртв?"

"Мы не знаем".

Он идёт рядом с нами, и мы снова пытаемся приблизиться к правительственным зданиям в направлении Бальхаусплац. Но Кольцо охраняется ещё более усиленно, чем раньше, и мы вынуждены обойти две площади, в итоге возвратясь к той точке, с которой начали. Мы продолжаем бродить по улицам, но нас неизменно направляют в противоположную сторону от тех мест, куда мы пытаемся дойти и где, по нашему мнению, должно разворачиваться самое интересное. Это всё равно, что стоять в заднем ряду самых дешёвых трибун на чемпионате мира по футболу. Люди выглядят напряжёнными, испуганными и угрюмыми, и мне интересно, сколь далеко всё это зайдёт. Ведь может случиться что угодно.

"Давайте пойдём в отель 'Бристоль', – наконец предлагаю я Ирине и молодому профессору. – А вдруг тамошний менеджер сможет нам что-нибудь рассказать".

Мы проходим мимо пулемётного гнезда на углу, предъявив наши паспорта.

Но в результате разговора с менеджером "Бристоля" мы не узнаём ни капельки нового.

"Это первая новость, которую мы получили", – говорит он, беря мой бюллетень, и явно потрясён, прочтя, что в Дольфуса стреляли.

Мы возвращаемся на улицу и ту же слышим два выстрела, звучащих один за другим. Они раздаются в соседнем квартале, но военные не разрешают нам туда идти.

"Они, вероятно, стреляют в воздух, чтобы предупредить толпу", – кричит Ирина, перекрывая шум проезжающих мимо нас автомобилей, набитых полицейскими. По улице едут две "Чёрные Марии"94, целиком закрытые, за исключением зарешёченных окошек сзади. В них, без сомнения, везут на допрос членов нацистской партии, находящихся под подозрением. Мы пытаемся найти новый обходной путь к правительственным зданиям, но через пару кварталов нас снова тормозят.

"Давайте-ка вернёмся в 'Бристоль', – говорю я профессору и Ирине. – Может быть, мой старый друг бармен что-нибудь знает".

Мы обнаруживаем бар открытым, но безлюдным. Вскоре появляется бармен, и мы заказываем пиво. "Дольфус мёртв, – нервно говорит он. – Только что передали по радио".

"Кто его убил?" – все разом спрашиваем мы.

"Ну, нацисты, – пожимает плечами он, – кто ж ещё? В час дня захватили радио, убили директора и стали передавать, что канцлер подал в отставку. Затем сто сорок четыре человека из них ворвались на Бальхаусплац и потребовали от него уйти в отставку под страхом смерти. Тот ответил, что лучше умрёт, поэтому они его застрелили. Но теперь, слава Богу, их окружили и путч сорван".

Мы вновь выходим на улицу, но теперь всё тихо. С углов убирают пулемёты, и танки перед Оперным театром исчезли. Только "Чёрные Марии" продолжают носиться взад-вперёд по Рингштрассе, доставляя людей на допрос.

"Они взяли семьсот пленных", – раздаются на углу голоса.

Толпы рассеиваются, однако войска остаются на месте, усиленно охраняя каждую улицу. Мы подходим к патрулю, и после тщательнейшего изучения наших паспортов нам дают пройти к отелю. Мы прощаемся с нашим профессором, задаваясь вопросом, увидим ли его когда-нибудь снова. В "Захере" двери по-прежнему заперты, и мы повторяем привычную процедуру, чтобы попасть внутрь. На часах уже полночь. Портье, провожая нас к лифту, выглядит безутешным.

"Неужели это так много для вас значит?" – спрашиваю его я, надеясь, что тот заговорит.

"Они убили маленького героя95, – печально отвечает он. – Я служил в его роте во время войны, и мы все его любили. А теперь они убили его. Выстрелили в него и оставили умирать, истекая кровью".

Мы стоим и смотрим из окна нашего номера в старом отеле "Захер", который на протяжении сорока лет принимал Габсбургов и иных королевских особ, а в последнее время стал знаменит как место действия популярной пьесы и фильма "Воссоединение в Вене"96. Мадам Захер97 скончалась четыре года назад, Габсбургов больше нет, отель находится в процессе конкурсного управления, но продолжает вести бизнес и по-прежнему остаётся наиболее комфортным местом для пребывания.

Из наших окон мы видим, что улицы очищены от людей. Мимо маршируют только патрули. Какими бы ни были чьи-либо политические чувства и симпатии, он должен признать, что войска действовали великолепно, восстановив порядок за столь короткий срок и подавив, по крайней мере на время, любой мятеж, который мог быть направлен на свержение правительства.

Мы просыпаемся под звуки горна, и я вскакиваю с кровати, чтобы взглянуть на Кернтнерштрассе. В городе спокойно, и я вижу, что многие из вчерашних охранников были сняты. Люди передвигаются в обычном режиме, ходят трамваи, возобновлено автобусное сообщение.

После завтрака мы беседуем в вестибюле со старым управляющим отелем. Тот работает здесь уже сорок лет. Ирина рассказывает ему, что когда-то маленькой девочкой останавливалась тут со своей матерью, а когда называет её фамилию, он вспоминает – и целует ей руку.

"Но вы, должно быть, видите большие перемены, ведь теперь мы так бедны, так бедны", – жалобно говорит он. А потом рассказывает о мадам Захер, о безмятежных днях в отеле, и на его глаза наворачиваются слёзы.

"Возможно, мы становимся свидетелями конца нашей цивилизации", – замечаю я,