Пришлось, однако, есть бульон. Николай Иванович взялся за белый хлеб, который в большом куске лежал тут же между монашеских шляп, и только что начал отрезать от него ломти, как подскочил второй официант в таком же суконном переднике и протянул им тарелку с пирожками.

– Боже мой! Пирожки… В Испании на станции пирожки! – воскликнула Глафира Семеновна в удивлении. – Всю Европу объехали и нигде ни разу пирожков не встретили в столах, а тут вдруг пирожки. И даже вкусные, – прибавила она, откусив кусочек и захлебывая его бульоном.

– А в Венеции-то разве не помнишь? – сказал Николай Иванович.

– Да, да… В Венеции. Но в Венеции мы долго жили, там хозяин гостиницы хотел нам угодить чем-нибудь и приготовил русские пирожки к обеду. Наконец, я помню, там была какая-то пародия на пирожки, а здесь настоящие русские пирожки с мясом.

Лакей принес два бокала хересу и рыбу.

– И мне вина? – проговорила супруга. – Не стану я пить хереса.

– Ну, все равно. Я выпью, – откликнулся муж.

– Да ведь ты ошалеешь с двух таких бокалов.

– Полно, душечка.

– И рыбу я не стану есть. Бог ее знает, какая она такая. И наконец, наверное, он ее принес на тех же невымытых тарелках, которые я ему передала.

– И рыбу я твою съем. Ужас как есть хочу.

За рыбой следовал пудинг из мяса с рисом и с печеными луковицами, от которого Глафира Семеновна также отказалась, находя это пачкотней.

– Вот это-то, должно быть, испанское блюдо и есть, – заметил Николай Иванович, уплетая фарш из мяса с рисом, политый таким едким соусом, что пришлось даже рот открыть, до того зажгло язык и нёбо. – Недурно. Только уж очень рот жжет, до того наперечено.

– Поди ты. Что ж тут испанского? Вроде польской зразы, только другого фасона, – отвечала супруга.

– Соус-то, соус-то уж очень того… Совсем а-ля крокодил какой-то. Фу!

И Николай Иванович вторично открыл рот, перестав жевать.

После мяса следовали зеленые бобы и, наконец, жареная курица. Супруги Ивановы, видя обедающих монахов, евших все кушанья с одних и тех же тарелок, догадались, что здесь не в обычае менять после каждого блюда тарелки, и не требовали уж их от официанта, а взяли себе с блюда жареной курицы на те же тарелки, с которых они только что сейчас съели бобы. Глафира Семеновна попробовала курицы и отодвинула тарелку, сморщившись.

– На деревянном масле. Не могу… – сказала она.

Курица действительно была изжарена на плохом оливковом масле, но Николай Иванович ел ее и говорил:

– Ем только из-за того, что на испанистый манер приготовлена.

Курицей, однако, обед не кончился. Подали компот и кофе, причем Глафира Семеновна тотчас же вытащила из компота двух барахтающихся там мух. Принимаясь за компот, Николай Иванович заметил:

– Грязно, но смотри как обильно. Кормят до отвалу. И все это за пять пезет, за пять четвертаков. И вино даром, что вот в бутылках на столе стоит. Вино, правда, дрянное, но все-таки вино.

– Тебе оно дрянное, а посмотри-ка, как монахи им упиваются, – указала супруга на монахов. – Они ведь об нас говорят. Вот этот седой-то раза три кивал в нашу сторону и говорил про нас: рус.

Звонок. Супруги всполошились. Николай Иванович бросил на стол две серебряные пезеты за херес и побежал к вагонам, торопя жену и спотыкаясь о пустые бочки и ящики, встречающиеся на платформе. Здесь опять им пришлось натолкнуться на жандармов. Но по платформе маршировали уж не два жандарма, а человек тридцать. Достигнув своего купе, супруги остановились около своего вагона и здесь увидали, что весь взвод жандармов, промаршировав по платформе, влезает в вагон третьего класса.

– С нами едут… – кивнула на жандармов Глафира Семеновна мужу.

– Да, с нами.

– Что же это, охранять нас, что ли?

– Может быть, и охранять. Я где-то читал, что здесь в горах небезопасно. Да и вообще Испания – земля разбойников.

– Упаси бог… Только зачем ты это говоришь? Я теперь ночь спать не буду, – тревожно заговорила супруга. – В самом деле читал?

– Читал или кто мне говорил – наверное не помню, но здесь в горах разбойники – самое обыкновенное дело. Испания, ничего не поделаешь.

– Да не пугай ты меня, дурак ты эдакий!

– Чего ж тут так особенно пугаться-то? По Турции ездили, мимо самого что ни на есть разбойничьего гнезда проезжали, и ничего не случилось, так неужто нас здесь-то Бог не помилует! И наконец, ты видишь, нам на защиту целый взвод жандармов с нами в поезде едет, – рассуждал Николай Иванович.

Но тут они заметили, что к ним подходила вся та монашеская компания, которая сидела с ними за столом. Их сопровождал носильщик, несший чемодан и корзинку с ручкой, из которой выглядывали горлышки бутылок.

55

Вот и второй звонок. Супруги Ивановы поспешно сели в вагон и из окна купе смотрели на платформу. На платформе монахи прощались с седым монахом, облеченным поверх длинной черной рясы в короткое светское пальто, застегнутое на все пуговицы, что при шляпе с широчайшими полями представляло необычайный костюм. Сверх того, у седого монаха через плечо было перекинуто полосатое, синее с красным и желтым, шелковое одеяло. Монахи целовали седого монаха сначала в лицо, потом в плечо и кланялись ему.

Наконец, седой монах в сопровождении носильщика влез в вагон и стал располагаться в купе супругов.

– Вот и соседа судьба нам послала. С нами ведь поедет, – сказал Николай Иванович.

– Что ж, это даже лучше, если здесь так опасно ездить… Все-таки мы будем не одни в купе, – отвечала Глафира Семеновна.

– Одним-то, может быть, даже лучше, – подмигнул Николай Иванович.

– Отчего?

– А не можешь ты предположить, что этот монах переодетый разбойник?

– Боже мой, что ты говоришь! Ну, зачем же такие страсти говорить! – воскликнула Глафира Семеновна. – После этого я уж совсем ночью спать не буду.

– Да и я не буду. Какой тут сон! – отвечал супруг. – Ты не смотри, что у него рожа улыбающаяся, а в душе он, может быть, чернее черного.

– Брось, Николай… Не пугай! Я уж и так дрожу. И отчего это на французских дорогах ничего такого нет!

А монах уже стоял сзади супругов, у окна, и раскланивался с другими монахами, оставшимися на платформе. С платформы слышалось:

– Buenas noches, padre! (Доброй ночи, отче!)

– Buenas noches… – отвечал старик монах из вагона.

Но вот раздался третий звонок, и поезд медленно тронулся. Монах перекрестился по-католически. Перекрестилась, глядя на него, и Глафира Семеновна по-православному и тут же заметила:

– Крестится,