на той станции осталась… Вышла из вагона за чем-нибудь, не успела влезть в купе и вот теперь блуждает одна на станции без билета и денег на проезд», – быстро мелькнуло у него в голове.

– Кондуктор! Ма фам! У е ма фам? – раздраженно крикнул он изменившимся голосом проходившему мимо кондуктору, но тот, не останавливаясь, только посмотрел на него удивленными глазами и пробормотал что-то по-испански.

– Экуте! Ма фам! – закричал Николай Иванович сосредоточенно маршировавшим вдоль поезда двум жандармам и отчаянно развел руками, но жандармы уж совсем не обратили на него никакого внимания. – Господи! Что же это?.. Как же она попадет в Мадрид, если и билет ее проездной, и все деньги ее у меня? Лаже пальто свое, пальто и шляпку не захватила. Ах, несчастная! Ну, что тут делать?

Показался обер-кондуктор. Николай Иванович бросился к нему, но тот засвистал в дребезжащий свисток, дающий сигнал, чтобы поезд тронулся, и пришлось садиться в вагон. Он уж на ходу поезда вскочил в купе. Кондуктор захлопнул за ним дверь и раздраженно пробормотал что-то по-испански.

Николай Иванович был в отчаянии и принялся будить все еще спавшего монаха.

– Падре! Проснитесь! Малер! Несчастие! Жена пропала! Ма фам пропала! Эспоса пропала! Перлю… – кричал он, пуская в ход русские, французские и немецкие слова и теребил монаха за рукав его рясы.

Монах открыл глаза и стал чесать грудь, шевеля запекшимися губами и бессмысленно смотря на Николая Ивановича. Тот продолжал:

– Отче! Вы видите… жена пропала… Ма фам пердю…

– О?! Жена-а? – протянул монах и поднял брови.

– Да, да… Жена… Эспоса… Моя эспоса… Вуаля… Ее нет… – разводил руками Николай Иванович.

– Когда? Куда? Куда жена? – спрашивал монах.

– Не знаю… Же не се па когда… Я спал… Же дорми… Проснулся, и ее уж нет. Должно быть, где-нибудь на станции осталась.

– Си… Си… Си… – бормотал монах и поднял брови еще выше.

– Что тут делать, падре? Она без билета… Без денег… Сан аржан…

Николай Иванович был бледен как полотно.

Монах отвечал не вдруг. Он вынул табакерку, понюхал табаку и предложил сделать то же самое Николаю Ивановичу. Тот чуть не вышиб у него табакерку, замахал руками и закричал:

– Подите вы в черту! До табака ли мне, если у меня жена пропала!

– Жена… Жена… Си…

Монах вынул красный фуляровый платок и стал систематически сморкаться. Высморкавшись, он свернул его в трубочку, потер им под носом и, уж совершенно придя в себя, отвечал:

– Телеграф… Телеграфит… Надо телеграфить…

– Да, да… Надо телеграфировать. Больше нечего… Но как? Куда? И наконец, я не знаю испанского языка. Голубчик, падре… Составьте телеграмму… Экриве…

Экриве, а я заплачу… Пожалуйста… Же ву при… – схватил Николай Иванович монаха за руки и стал их потрясать.

– Си… Си… – отвечал монах.

– Надо скорей… Ради бога, скорей… А то она, несчастная… одна… Одна на станции. Вы не рассердитесь, падре, что я вас давеча за табак к черту послал… Это я от раздражения… Пожалуйста пардон…

Монах покачал головой и спросил:

– Какой станцион?

– Почем же я-то знаю! Проснулся, и ее нет. Ах, боже мой! Боже мой! Что только и будет. Беда!

Николай Иванович схватился за голову и опустился на диван.

Монах не торопясь полез в чемодан, открыл его, вытащил оттуда записную книжку с карандашом и стал составлять телеграмму. Но через минуту он оставил это занятие, взглянул на Николая Ивановича пристальным взглядом с приподнятыми бровями, тронул его за плечо и проговорил:

– Аобри друг… Ни не плакай… Я хочу сказать… Е раз-бой-ник? Как жена ваша… мадам в раз-бой-ник?

– Что? Жену украли разбойники? И это возможно, боже мой! Да что же это!

Николай Иванович вскочил с места и вытянулся во весь рост, закрыв ладонью влажные глаза. Монах закрыл записную книжку и проговорил, отложив ее в сторону:

– Тогда нет телеграмм… Надо жандарм…

Николай Иванович всплеснул руками и воскликнул:

– Но неужели же мы так крепко спали, что не слыхали, как в купе влезли разбойники и взяли женщину? Нет! Этого не может быть.

Он отрицательно потряс головой. Монах посмотрел на него пристально и, тыкая указательным пальцем в грудь сначала его, потом себя, произнес:

– Ты был пьян… Я был пьян… Раз-бойник пришла и…

– Невозможно этому быть. Она бы закричала, и мы тотчас же проснулись бы… Вы не знаете, падре, какой у нее голос… Она закричит, так мертвый проснется.

– А я сплу… Я сплу при музик… Я сплу при пение… Я сплу…

Монах махнул рукой.

– Да я-то проснулся бы, падре. Впрочем, разве одно: она вышла из вагона на платформу, а ее там на платформе разбойники схватили. Там… Вы понимаете?

Говоря это, Николай Иванович делал пояснительные жесты.

– Си, си… – кивнул ему монах и прибавил: – Телеграмм есте… Надо статион… Надо говорит с жандарм…

– Умоляю вас, падре, умоляю: поговорите, похлопочите… Ах, помоги-то Бог, чтобы это как-нибудь благополучно устроилось!

Монах торжественно указал на потолок купе, то есть на небо. Николай Иванович через минуту спросил дрожащим голосом монаха:

– А если она, падре, в плену у разбойников и ее выкупать придется… Я про жену… Сколько за нее разбойники денег запросят? Ведь, поди, страсть что заломят!

Монах не понял и смотрел на него вопросительными глазами. Тот стал пояснять:

– Сколько денег… динеро… аржан… Комбьян динеро пур ма фам?..

– А! си… си… Динеро… Денга… Си… Жена… Диесет тысяча… Двадесять тысячи… Я не знай.

Монах развел руками.

– О господи! Да где же я такие деньги возьму! Несчастие! – схватился за голову Николай Иванович.

Поезд убавлял ход и приближался к станции. Монах отворил окно и выглянул в него.

– А ля Квинес… – произнес он название станции.

– Хлопочите, палре… Пожалуйста, хлопочите на станции… Телеграммы… жандармы… Вот деньги на телеграммы… Ах, дай-то Боже! Помоги Господи! – говорил Николай Иванович и совал монаху золотой.

Поезд остановился. Они выскочили из вагона на платформу в станционный дом, но по дороге остановили марширующих, как и всегда, мимо поездов жандармов, и монах обратился к ним с вопросом на испанском языке. Те слушали и удивленно покачивали головами в треуголках.

– Нет раз-бой-ник… Но… – обратился монах к Николаю Ивановичу.

– Ну, слава богу! Тогда, значит, она на какой-нибудь станции осталась, пока мы спали, – несколько радостным голосом проговорил Николай Иванович.

Вдруг сзади их послышался лязг разбитого стекла, упавшего на камень, и раздался женский голос, кричавший по-русски:

– Отоприте мне! Выпустите меня, пожалуйста! Что же это такое! Ведь это безобразие! Я два часа здесь сижу!

Они быстро обернулись и в окне вагона из-за разбитого матового стекла с