размахивал руками и чувствовал тепло внутри, заставившее его выпрямиться, расслабиться; а собеседница, аккуратная и чистоплотная Карла, так и не рассказавшая ничего о себе, сидела с открытом ртом. Когда будильник – Грецион заводил его, чтобы точно не засидеться за едой и не утонуть в собственных мыслях, – зазвенел, Грецион пошел мыть кружки, отдраивать жесткой губкой коричневые разводы от старых пакетиков, но прямо у дверей его за руку поймал музейный директор, добродушный старик в теле, дремавший – так сплетничали, – в своем кабинете ровно с трех дня до пяти вечера; сонный ящер, нерасторопный и неколебимый.

– Грецион, – он забрал обе кружки.

– Вы… – Грецион снова скрючился, опустил взгляд, руки задрожали. – Вы что, все слышали?

– А чего вы стесняетесь? – Директор рассмеялся. Кружки, ударившись друг от друга, дзинькнули. Вот они, бубенцы, возвещающие начало его конца! – Конечно, я все слышал. И именно поэтому, очень вас прошу, не планируйте ничего на завтра. Пойдете со мной.

Насвистывая что-то себе под нос, так и не вернув кружки, директор развернулся и пошел, но Грецион решил остановить его одним вопросом:

– Пойду куда?

– Как куда? – Директор даже не обернулся, и голос его постепенно слабел, отдалялся. – Делать то, что у вас получается лучше всего. Пойдете со мной к студентам. Преподавать. Я все равно слишком устал от этого… сами додумаете, от чего, Грецион. – Он все же остановился, оглянулся и хитро прищурился. – И не обижайте Карлу, хорошо?

Грецион плохо спал эту ночь на понедельник, и империи смерти казались еще более безжизненными, холодными, словно бы ревели, кричали симфонией праха. Скрюченный и понурый, Грецион, так ждавший перемен, но так их испугавшийся, приехал к университету в назначенное время. Директор встретил его, провел в аудиторию и встал в стороне, шепнув, что не будет вмешиваться, только махнет рукой, если Грецион заговорится и потеряет счет времени. Тот улыбнулся и сказал, что этого не потребуется – два слова бы связать. Дрожащими руками Грецион достал из кожаного портфеля заготовленные к выступлению бумаги, посмотрел на студентов, поймал на заднем ряду Карлу, пришедшую, очевидно, по приглашению директора, и, кивнув, начал. Взмаха руки оказалось недостаточно. Пришлось останавливать Грециона словами. Он думал, что сейчас сгорит от тепла внутри, а еще – от искрившихся взглядов аудитории.

Империи смерти ему больше не снились. Не снились… не снились.

Зачем он врет себе сейчас? Воспоминания гипнотизируют. Теперь мысли успокаиваются, приходят в порядок, не скачут с одной темы на другую: не смешиваются больше восток и запад, древнее и настоящее, реальное и выдуманное. Грецион стоит у окна, смотрит на холодные улицы бездушного города, будто попавшего под власть Снежной королевы, и решает, окончательно и бесповоротно, что проведет последнюю лекцию, а после бросит все – времени осталось мало, пусть замолкли все часы мира – и найдет свою Трою. Свою Гиперборею.

Ги-пер-бо-рею.

Грецион решает и вдруг прислоняется лбом к холодному стеклу, не веря своим глазам.

За окном идет черный снег.

художник

Я, как вы, не хочу верить во все происходящее и не стал бы, если бы это не произошло на моих глазах. Может, то была какая-то массовая галлюцинация, заразное помешательство, новая информационная чума жестокого XXI века – века короля-абсурда и его крысиных всадников, заражающих идеями? Не знаю, не знаю, я правда не знаю!

Сказать могу только одно – я тоже видел черный снег, пока допивал приторно-сладкий кофе у окна. Я не говорил, что сладкоежка? Что ж, это мой грех, моя страшная болезнь, которой, впрочем, я горжусь так же, как жители Карибов прошлого века, если верить господину Маркесу, гордились грыжей мошонки (не к столу будет сказано).

«За черным снегом неминуемо приходит черный рыцарь, уже обратившийся драконом», – сказал чуть позже Грецион, будучи в добром расположении духа и… скажем так, сознания. Помогало ли ему простое успокоительное или причиной этих просветов на черном-черном небосводе перед грозой развязки было безумное желание отыскать свою Трою? Как же он болел Шлиманом! Еще с юности: в общежитии всю комнату обклеил самодельными постерами с черно-белыми фотографиями и забавными подписями, наподобие «Нашел – а вы не ждали!», «Гомер мной городится» и прочее, прочее, прочее… Это было одно из тех юношеских увлечений, которые проходят с годами; это был один из тех кумиров, которые подсказывают дорогу в нужное время, но, стоит посмотреть на них издалека, с расстояния прожитых лет, понимаешь, что восхвалял обычного деревянного божка, болванку – некачественная краска с нее давно облезла. И тут, в разгар Греционовой зрелости, в годы его лета – волей судьбы оно обращалось осенью моего дорогого патриарха, – Шлиман вдруг вернулся в его жизнь, с ним пришла и Троя, а за ней – за этой вавилонской блудницей! – потянулся шлейф гнева богов и ошибок героев, принесший и свою Елену.

Поэты говорят, что мир спасется любовью – но нам с тобой иной исход известен пока! Да, его мир залило кровью, сожгло войной с самим с собой и со своим богом, но я забегаю вперед, а законы драматургии этого не терпят… Тогда я ничего не знал о Лене, так внезапно свалившейся на наши головы. Забавная штука – совпадения! Мы с Греционом знали ее подругу, но даже не догадывались, что между двумя этими бедными девушками есть какая-то связь, и – тут меня пробирает дрожь, я не приукрашиваю, – что эта связь окажется страшной, опасной, решающей для падения моего Икара в соленые воды… Но Лена… да, тогда я не знал о ней ничего, но Грецион часто рассказывает о ней во времена наших нынешних встреч – это, пожалуй, единственная тема, на которую он готов общаться дольше минуты. Теперь я узнаю многое, собираю информацию по кусочкам, пытаюсь восстановить картину событий, произошедших в мое отсутствие – но рассказать о нашей с Леной встрече я еще успею, все впереди… а Грецион неизменно твердит – теперь! – что она – дочерь тысячелетия, рожденная в драконий двухтысячный год и способная, как и другие дети новой эпохи, спасти всех нас, изменить мир, замереть в мраморе истории; она любит цветы и ненавидит научную фантастику, а еще занимается спортом четырежды в неделю. Что-то из этого она еще скажет и мне, что-то я увижу в ее квартире – все впереди, впереди! – а что-то во время наших коротких бесед с моим бедным Греционом открывается сызнова, с его точки зрения… Но я уже говорил, что законы драматургии не терпят забегания вперед!

Факт остается фактом: черный снег пошел.

Об этом не писали в новостях, об этом не кричали экоактивисты,