class="p1">– Елена, неужели вы плохо слушаете? Я же просил вас заняться своими делами.

– Можно просто Лена, – первым делом одергивает она. – Не люблю свое полное имя. В разрезе мировой истории оно какое-то слишком… трагическое, если не сказать катастрофическое. А так я что? Я ничего! И занимаюсь своими делами. Вы же не говорили про Гиперборею. Тем более, я всегда ходила на ваши лекции.

– Никогда вас раньше не замечал.

– С учетом того, как вы пьянеете, пока рассказываете, немудрено. – Стажерка по-детски фыркает. – А для автографа я все ждала вашу книгу. Вы ее так и не написали.

– Давайте не будем… об опьянении. – Грецион вдруг чувствует вкус вина, жмурится, готовится увидеть Диониса, но ничего не происходит. Все хорошо, тихо, спокойно.

– Спасибо за лекцию, Грецион Семеныч. И да: то, что вы говорили, оно ведь… так связано с вашей Гипербореей! Ну, если рассуждать теоретически, потому что я… прикидывала на досуге, какие книги читать, чтобы продвинуться в этом вопросе, и…

– Стоп! Хватит! – Он неожиданно для себя повышает голос, будто говорит с капризным ребенком, ищущим сто и один аргумент, чтобы родители купили новую игрушку: «она ведь такая классная», «у всех уже есть», «я буду очень-очень счастлив». – Еле… Лена, я ведь сказал вам, не лезьте в это дело, я не люблю, когда мне мешают, даже под видом помощи. Любая помощь – помеха. К тому же бросьте это дело. Вас засмеют, вас заклеймят – в вашем возрасте такими вещами не занимаются. В вашем возрасте занимаются либо более обоснованными исследованиями, либо…

Грецион проводит ладонью по шее, намекая на уже поблекший засос на шее стажерки. Она почему-то прикрывает его рукой, краснеет, но становится куда более воинственной.

– Никто не мешает совмещать. Это даже полезно. И знаете, Грецион Семеныч, если вы…

– Лучше скажите мне, – прерывает он. – Про Олю Мещерскую. Помните, говорили про нее? Почему-то это имя не дает мне покоя. Я никак не могу вспомнить. Должен?

– Вы же просили, чтобы я вам не помогала, – она ухмыляется. – Наверное, вы не должны помнить. У вас ведь слишком много всего. Но она писала у вас диплом. Ну, точнее, сначала не у вас, но какая разница. Мы жили вместе. Я всегда ей завидовала, что она учится в вашем универе! А переводиться мне было как-то лень, тем более, Оля и старше на два года была. Что-то случилось?

– Да нет, я… – Позвольте прервать вас и на несколько минут стать Парисом, потому что этой Елене, похоже, срочно требуется похищение из лап профессора-грубияна!

Феб! Конечно, Феб! И что он тут делает?

– Я уже не в возрасте Менелая, – хмыкает Грецион.

– Зато полон его удали и повадок, – парирует Феб. И так всегда: ругаются ли, шутят ли – бросают друг другу свинцовый шарик острот или пышных пассажей и балуются до тех пор, пока кто-то один не устанет отбивать. – Елена, приятно познакомится, меня зовут Федор Семеныч Аполлонский, и нет, я не рыцарь, но шляпу в поклоне все же сниму.

Он правда чуть кланяется и снимает соломенную шляпу.

– Актер, – фыркает Грецион.

– Джентльмен, – поправляет Феб. – И, видимо, мне все же придется похитить не вас, а Грециона Семеныча – ему сейчас это куда нужнее. А желающих похитить вас, пожалуй, найдется еще множество. И хорошо, если среди них будут принцы.

– Я предпочитаю колдунов, – смеется она.

– О! Ну тогда вы с этим чародеем споетесь. – Феб тыкает пальцем в Грециона. – Вы ведь его стажерка, правильно? Предвосхищу ваш вопрос: как я угадал? Элементарно, Ватсон! Таким тоном он больше ни с кем бы сейчас не стал говорить. Потому что от стажеров он всегда отказывался. Вы первая. Даже не знаю, повезло вам или нет. Оставите нас?

Стажерка кивает, Феб отводит Грециона в сторону – и тут же приносят обещанный кофе; Феб заодно заказывает чашку себе, приговаривая: «Да послаще».

– Как себя чувствуешь? – спрашивает он чуть погодя, помешивая капучино с двумя видами сиропов. – Выглядишь здоровым. Хотя нет, не так – выглядишь собой.

– Не поверишь, но лучше обычного. – Грецион пьет обжигающий черный кофе неспеша, маленькими глотками: тепло после лекции улетучивается, будто в старом одиноком доме открыли все окна и двери, запустили злые сквозняки. – А как твоя галл… твой Дионис? Я в курсе, что ты был в больнице. Даже не отнекивайся.

– Дионис? – Чашка дрожит в руках. – Откуда ты…

– Кхм. – Феб ищет глазами официанта. Переходит на полушепот. – А ты не помнишь, да? Ты ведь мне рассказывал.

– Когда?

– Перед тем, как уснуть у меня на диване. – Феб откидывается на спинку стула. Наконец расслабляется. – Я тогда, ну сам понимаешь, подумал, что это ты опять чего-то начитался, но потом… во сне ты назывался его именем.

Он не помнит, не помнит, не помнит. Когда черный дым проник в его голову, когда опьянил мертвецким вином?

– Все нормально, дорогой мой среброкистый Феб. – Грецион берет со стола салфетку, начинает мять. Вдруг она – страница дневника бедного Тома Реддла, и на ней вот-вот проступят ответы, послания от Диониса? – Ты выбрался только ради этого? Чтобы проверить мое самочувствие? Я ведь не поверю. Даже не думай.

– Хитер бобер. – Феб вздыхает и ставит на стол пустую чашку, вглядывается в мутный осадок – неужели пытается угадать судьбу Грециона по кофейной гуще, услышать совет мировой мудрости, прежде чем заговорить самому? – Вообще-то я хотел поговорить с тобой о…

И тут Грецион вспоминает. Резко холодает, чашка чуть не падет, он с грохотом ставит ее на блюдце и отчего-то хватает руку Феба.

– Боже, какой ты холодный, Грец!

– Ты обещал рассказать мне о той великолепной, невероятной картине. Ты ведь для этого пришел, да? И только попробуй сказать, что нет!

– Да спокойно, спокойно… да-да, про нее я и пришел поговорить. В некотором смысле… Только давай ты сперва отпустишь мою руку? Спасибо. – Феб замолкает, по глазам видно, что собирается с мыслями, и, не отрывая взгляда от кофейной гущи на дне чашки, говорит полушепотом: – В общем, мне от нее было не по себе. Я ее продал, Грец. А так спрашивай, что хочешь.

Картина. Кар-тина. Каааар-тина. Кар, кар, кар – так кричат старые вороны Тауэра, взлетая в небеса черным вихрем, смогом затянувшие серое небо над Лондоном, а значит, грядет конец, конец всех и всякого, и смеется страшным смехом господин Хичкок, птичий пророк, и сверкает глазами-топазами король-ворон с короной о семи зубцах, и заклинает проклятую голубую траву, что поет, голубую траву, что крушит железо и сталь, голубую траву, что в его власти; она прорастает вновь,