Это мещанское представление. Надеюсь, вы не обижаетесь. Миф – нечто большее, миф – матрица жизни, метафора невозможного, или, если вас не тошнит от упоминания старика Канта, метафора трансцендентального. Когда вы смотрите в хищные глаза мифа, не надо задавать вопрос: «как что-то происходит», надо спрашивать: «ради чего это происходит?» Ради чего вещи рождаются и умирают, ради чего восходит солнце, ради чего жизнь течет своим чередом? И говоря о любви к смерти, мы прежде всего говорим о том, что за гранью, о метафизическом, об идее, что лежит в основании мира. Я не утомил вас терминами? Среди вас наверняка сидят студенты, которым это все уже поперек горла стоит.

Тишина – слишком хороший индикатор громогласного ответа «не утомил».

– Отлично. Давайте снимем очки с изумрудными стеклами – думаю, старина Страшила нам этого простит, – и взглянем на черных богов смерти и возрождения с иной стороны. Хотел сказать с философской, но нет, не совсем верное слово. С мистической, или, вернее, орфической. Вы знаете, как в этом ключе мыслили противостояние Диониса и Аполлона, которое свело с ума дорогого Ницше? Аполлон был первородным огнем, первоначалом мира – вспомните Гераклита! – а Дионис, бог страдающий и возрождающийся, был процессом «разрыва», «растерзания» этого огня, этой изначальной Единой Сущности – если мы вспомним уже христианский мистицизм, привет псевдо-Дионисию Ареопагиту [8], – потому мистерии Диониса и называли «страстями». Так и пошло, гармония: аполлоническое совершенство, неизменно дополненное дионисийским хтоническим безумием. Нет ведь без этой безудержной, неконтролируемой, подсознательной энергии ни одного творческого человека – нечему подпитывать его замыслы, нечему разрывать изначальный огонь идеи, воплощая ее в материальном мире: картинами ли, стихами ли, романами ли. Именно поэтому миф о свежевании Марсия…

И он говорит долго: все отведенное время, ровно час сорок пять минут, пятнадцать из которых выделено на вопросы, но их, как обычно, куда больше; он говорит долго, час сорок пять минут, но, кажется, проходит вечность, вселенная успевает состариться и родиться заново. Пока он говорит, все час сорок пять минут, он совсем не думает о Гиперборее, хотя сказать о ней важно, ведь все в его речи неразрывно связано – хтоническим питаются корни черных гиперборейских виноградников; и пока он говорит, все час сорок пять минут, ему хорошо, как в былые времена – по телу расползается тепло вдохновения, ничего не болит, ничего не чудится, не лезут сквозь щели сознания ненужные факты и образы, и он чувствует себя абсолютно здоровым. Абсолютно здоровым. Здоровым. Разве мог он прежде подумать о последней лекции? Верил, что никогда не будет останавливаться, но теперь сделал выбор, уплатил цену, до сих пор не поняв, в какой валюте; голубая трава подначила его, еще раз доказала: любой выбор – иллюзия. Как мог он думать о последних лекциях, когда после каждого выступления то в книжном магазине, то в лектории, то на фестивале еще долго раздавал автографы и подросткам, и пенсионерам, и вечно выслушивал одно и то же: мы хотим еще, Грецион Семеныч, издайте уже наконец книгу, мы заждались! Студенты твердили то же самое, даже предлагали помочь, поделиться нужными контактами, но он, рок-звезда мира культуры и мифологии, только отмахивался. А когда модное издательство пришло к нему само, соблазняя баснословным гонораром и не менее баснословным продвижением, он все равно вежливо отказался, понимая, что не успеет, понимая, что его пища – не нектар славы, а огонь горящих глаз. Предательские мысли! Как бросит он своих студентов? Это все она, она, она, Гиперборея! За ее чертой не будет места лекциям. Вне всех систем координат…

И сейчас Грецион мечтает вернутся в те дни, когда люди не казались пустыми манекенами и куклами Барби с разными прическами – эти юношеские образы вернулись, вернулись, вернулись, значит скоро за пургой, в обители черных молний, грядут империи смерти! – когда студенты его еще не были слепыми сиротами – он сам бросил их, сам сдал в детский дом жизни! Что они говорят о нем теперь? Они, которым на экзаменах он всегда предлагал счастливый билет – назовите фамилию преподавателя и цвет учебника; они, которым старался рассказывать об аллюзиях в песнях их любимых рок-групп; они, которых, устроив лекцию по анализу «Последнего испытания» с разбором всех снов и видений героев, всех религиозных систем, всех мифологем внутри текстов, за свои деньги повел на очередную постановку, где в антракте они все же напоили его кофе с коньяком и пятнадцать минут жадно слушали – даже самые ленивые, – как он рассказывает о том, на что не хватило лекционного времени. Вспомнив это потом, месяцами позже, на день рождения подарили ему коллекционную виниловую пластинку, а он предупредил, что это все равно не поможет им на экзамене. Даже те, кто прогуливал его пары и сидел с каменным лицом, порой улыбались и подходили после занятий не клянчить оценки, а задавать глупые вопросы. Глупы ли его вопросы проклятому Источнику? Глупы ли его вопросы самому себе?

Древние преподаватели махали на него рукой, цокали и медленно, будто исполинские диплодоки, говорили, что все равно ничего не смыслят в молодости; одни коллеги с радостью садились с ним за научные статьи, другие же, расправляя гусарские усики и надувая пухлые щеки, завидовали, неохотно здоровались, отчитывали его дипломников просто так, потехи ради, а Грецион не обращал на злопыхателей никакого внимания – было не до того, продолжался огненный вихрь открытых лекций, занятий, автографов, научных работ и выступлений. От искр в его и чужих глазах вспыхивали пожары.

А потом все остановилось. За-мер-ло. Только голубая трава, голубая трава, что поет, голубая трава, что крушит железо, сталь и его кости, продолжала расти.

Время его последней лекции – оно что, на миг пошло вновь, закрутились стрелки часов? – все час сорок пять минут, заканчивается. Грецион отвечает на последние вопросы, допивает остывший кофе, дает несколько автографов. Организатор над самым ухом шепчет горячие слова благодарности, спрашивает, как они могут поощрить его – аншлаг, аншлаг, собрался полный зал сидящих с открытым ртом слушателей, феноменальная выручка! Грецион смеется и просит чашку горячего кофе, даже с карамельным сиропом, хотя всегда предпочитает пресный, лишь с корицей. И как только организатор скрывается, Грецион поворачивается и видит улыбающуюся стажерку. Зачем? Почему она такая неугомонная? Такая же неугомонная, как он сам?

– Это было… восхитительно, Грецион Семеныч! – У нее светятся глаза, и все дело не в рыжих линзах; глаза, как Грецион понимает теперь, совсем инопланетные, будто из другой эпохи, даже нет, из другого мира – не земного, небесного, мифического.