должна сама сделать этот выбор, – его голос стал почти шёпотом, мягким, но с теми словами, что оставались тяжёлым бременем. – И, если она примет решение, которое я не смогу принять, это будет её выбор. Я должен проверить её.

Аврума посмотрела на него, и в её глазах появился некий свет, как будто она вдруг поняла нечто важное. Она была одним из инструментов в его плане, но даже она не могла точно понять все его замыслы. Он был в своём праве, и даже если не всегда соглашалась с его методами, она не могла не признать, что Маммон всегда был на шаг впереди.

– Ты думаешь, она останется? – спросила Аврума, её голос был полон сомнений, но и любопытства.

Маммон улыбнулся, но эта улыбка была безрадостной, как тень.

– Она не уйдёт, – сказал он уверенно. – Вилена не так проста. Она будет бороться. Это её путь. К тому, же она все ещё выполняет мои пункты договора.

– Какие именно? Она вспыльчива и идет в разброс! – фыркнула Аврума.

– Она уважает, – повторил Маммон спокойно, словно это слово объясняло всё.

Его голос прозвучал не как утверждение, а как факт, высеченный на камне. – И даже если она злится, даже если её трясёт от страха или ярости… она уважает границы, которые мы установили. А это главное.

Аврума на мгновение задумалась, прищурившись.

– Думаешь, этого достаточно, чтобы она прошла до конца? – спросила она уже не насмешливо, а почти тревожно.

Маммон, глядя в пустоту, словно видел гораздо дальше, чем любой из них мог себе представить, слегка наклонил голову.

– Нет, – ответил он. – Но у неё есть одна вещь, которой не хватает даже многим из нас.

– И что же это? – прошептала Аврума.

– Сердце, – ответил он. – Упрямое, свободное и… ещё не сломленное.

Аврума молчала, чувствуя, как в груди возникает странное ощущение – нечто, что она давно считала утраченной эмоцией.

Он развернулся и направился к выходу, оставляя Авруму с её мыслями и сомнениями. Его уверенность в этом мире была непоколебимой, и, возможно, именно она заставляла всех, кто был рядом, сомневаться, не знает ли он всего заранее.

Маммон ушёл, но его мысли не покидали его даже на пути в тёмный угол, где он мог быть один, где его слова не будут услышаны. Он шёл, но каждый шаг был как удар, его внутренний мир бурлил, и чувства, которые он старательно скрывал, вырывались наружу.

Маммон стоял в тени, будто целиком поглощённый тем, что происходило в его сознании. Когда его шаги отвели его в уединённое место, и его тело наконец остановилось, что-то внутри него взорвалось, будто последний кирпич разрушал стену, за которой скрывались его последние остатки человечности. Он не был способен контролировать бурю, которая бушевала в его груди, и не хотел.

– Она не гордая… она всё ещё наивна, слишком идеалистична, как цветок в пустыне. Почему? Почему она не может быть… как все? – его голос стал резким, как отголоски ужасающего крика. Маммон сжал кулаки, пока его пальцы не побелели от напряжения. Его мысли вились, как змеи, свернувшиеся в бесконечную спираль, и каждый виток только усиливал его отчаяние. Он пытался понять, почему Вилена не реагирует так, как все остальные. Почему она не поддаётся, не ломается, не становится частью его игры, как все. Почему она не гордая? Почему она не желает господствовать?

– Это не так должно быть, – прошептал он, но его слова не вызывали уже ни боли, ни сомнений. Это были слова, произнесённые демоном, который жил в нём. Это было не просто разочарование. Это было начало чего-то гораздо худшего.

Его тело сотрясал внутренний гнев. В тот момент, когда он осознал, что её идеализм не сломался, когда он увидел её чистоту, на лице Маммона появилась не обычная зловещая улыбка. Нет. Это была улыбка существа, которое потеряло всякую связь с тем, что когда-то было человечностью. Её идеализированная слабость, её чистота стали его ядом. Он чувствовал, как темная сила, которая всегда скрывалась в нём, просыпается всё сильнее.

– Ты слишком наивна, Вилена. Ты слишком чиста, ты не знаешь, что тебя ждёт, – его голос стал почти беззвучным, шепотом, как если бы он разговаривал с тем, кто стоял прямо перед ним, хотя Вилена уже ушла. Он закрыл глаза, ощущая, как тёмная энергия, наполненная злостью и презрением, заполняет его грудь, растекаясь по венам.

– Ты не готова. И ты не знаешь, что я могу сделать с тобой, с твоей наивностью. Я могу уничтожить твои иллюзии, разрушить всё, что ты веришь, – его глаза открылись, и в них полыхал адский огонь, как если бы перед ним было не живое существо, а всего лишь игрушка. Маммон почувствовал, как его тело наполняет жажда разрушения, желание смотреть, как эти иллюзии разрушаются, как она сама сгорит в огне, который он для неё заготовил. Его рука дрожала, но не от страха. Это была дрожь от предвкушения.

Он стал ещё более диким, ещё более опасным, утратил остатки своих человеческих эмоций, полностью отдаваясь демоническому желанию поглотить, сломать, уничтожить. Всё, что было живым, для него теперь стало игрой. В его голове не было больше сомнений – Вилена была его игрушкой, его частью.

– Ты будешь моей, Вилена. Ты не знаешь, что ты будешь, но я сделаю всё, чтобы ты узнала. «И когда ты станешь моим… ты поймешь, что наивность – это слабость, а слабость заслуживает лишь одного – уничтожения», – сказал Маммон с такой жаждой в голосе, что это звучало как приговор.

Он остался стоять в пустоте, поглощённый своим внутренним монологом. Тень всё глубже охватывала его сущность, и он стал тем, чем был всегда: не человеком, не просто демоном, а чем-то гораздо более опасным. Маммон был тем, кто мог поглотить целые миры, тем, кто разрушал, не чувствуя боли. И Вилена была всего лишь новой жертвой на пути его плана.

«Скоро ты станешь частью меня», – подумал Маммон, и его глаза блеснули в темноте.

Глава 8. Forma et Essentia

Маммон сидел в своём кабинете, окружённый стопками документов и мерцающим светом свечей. Его пальцы ритмично постукивали по подлокотнику кресла, пока он размышлял над сложным планом. Каждый шаг был выверен в его голове, но требовал концентрации.

Дверь тихо скрипнула, и в комнату вошёл Сафир, низко поклонившись.

– Ваше Темнейшество, к вам важный гость, – проговорил он, стараясь говорить ровно, но голос слегка дрожал.

Маммон оторвал взгляд от бумаг, его раздражение было заметно по лёгкому движению бровей.

– И