одним движением перебросил его к моей кровати и сел.

– Итак, дорогой, меня зовут Яковом Андреевичем. Отцы наши с Иваном Андреевичем, как ты уже, видимо, догадываешься, были тезками. Пить хочешь, живот зудится?

– Хочу, зудится! – залпом выпалил я, думая, что теперь все страдания кончатся.

– Вот и прекрасно: пить не будешь еще три дня. И нечего смотреть на меня волком, я в твой живот не из праздного любопытства лазил.

Увидев мою кислую мину, Яков Андреевич подобрел и добавил ласковей, мягче:

– Пойми, братец, рад бы, да нельзя, вот тебе честное слово! Если тебе дать сейчас полстакана воды, то… В общем, это медицина, и мне лучше знать, что к чему. Четыре часа я с тобой, чертенок, возился, теперь ты четыреста лет должен жить. Но три дня потерпи. Язык, нёбо будем смазывать, поить-кормить будем через бедро.

– Как… через бедро? – не поверил я.

– А так, обыкновенно: возьмем шприц, нальем в него – да нет, ты не смейся, не борщ, не кашу – физиологический растворчик, ну р-раз – и готово. Евдокия Петровна! – крикнул он через открытую дверь. – Принеси-ка завтрак молодому человеку!

За дверями сразу же зашаркали туфли, видимо, там были все время начеку.

Я заметил, что когда Яков Андреевич говорит, его усики смешно подпрыгивают и топорщатся. Стараясь казаться грозным, он иногда начинал бешено вращать глазами, но сам не выдерживал и начинал улыбаться.

– А что у меня было? – наконец задал я мучавший меня вопрос. – Наверное, живот пропорол?

– Нет, уважаемый, просто ты здорово стукнулся боком о бревнышко, ну и зашибся.

Яков Андреевич посерьезнел, зачем-то снял свои массивные роговые очки, протер старательно стекла и посмотрел их на свет.

– Привезли бы тебя попозже, и… В общем, всяко могло случиться. А тут положил я тебя на стол, располосовал, как щуку, и вытащил изнутри три куска затвердевшей крови. Ты уж на меня, старика, не сердись.

– А потом заклеили живот, да? – веря и не веря, спросил я.

– Нет, зачем же – просто зашили. Это сверху только заклеили, чтобы ты туда ногти не запускал.

– Так нитками и зашили? – опять не поверил я.

Мне представилось, как я лежу с распоротым животом, а надо мной стоит потный Яков Андреевич и никак не может вдернуть нитку в иголку.

– Ах ты, братец ты мой, – закатился Яков Андреевич. – Да ведь у нас для этого есть специальные нитки, кетгутом называются. Есть и шелковые, но те похуже, а эти из жил животных изготовляются. Кетгут…

В это время неслышно отворилась дверь и в палату как-то бочком вошла Евдокия Павловна. Она осторожно подсела на краешек моей кровати, держа наготове огромный шприц.

– Нет уж, голубушка, давайте-ка первый раз я сам молодого человека попотчую, – отстранил ее руку Яков Андреевич. – А ты, братец, не бойся, не наше это, не мужицкое дело бояться. Вот смотри: смазываем бедро спиртом, а теперь прокалываем кожу. Да смотри, смотри, не отворачивайся.

Яков Андреевич нажал на поршень, и в том месте, где была воткнута игла, начал вздуваться большой синяк. Я от боли закусил губу.

– Ну, вот и все, милейший, как укус комара, не больше. Так вот, братец, кетгут…

Но Евдокия Павловна боязливо тронула Якова Андреевича за рукав и нерешительно прошептала:

– Там консилиум собирается, вас ждут. Да и с сиделкой в эту палату решать надо. А то Валентина прямо с вечера в военкомат убежала, наверное, больше в больницу не придет.

– Не придет, не придет! – вдруг рассердился Яков Андреевич, и его усики поднялись вверх. – И правильно сделает, что не придет! Такой здоровой девке надо раненых с поля боя выносить, а не на табуретке дремать! А на консилиум, скажите, я сейчас подойду.

Евдокия Павловна быстро поднялась и боком-боком вышла из палаты.

– Ну, а что дальше, я тебе потом расскажу, не серчай.

Яков Андреевич заботливо поправил одеяло, взбил подушку и подоткнул простыню.

– А три дня пить не проси, живот не царапай, по дому не скучай. Через три дня дадим пить, через неделю разрешим приходить гостям, через десяток дней снимем швы, через месяц – выпишем!

Яков Андреевич порывисто вскочил со стула и выкатился из палаты.

За стулом пришла сонная Ефросинья.

Гости в белых халатах

Вечером Яков Андреевич зашел снова. Теперь он уже не бодрился, под его воспаленными глазами синели мешковатые полукружья…

– Немцы продолжают наступать, мы обороняемся, – устало сказал он. – Двести дивизий на нас, сволочи, двинули! Ну, да мы выдюжим, верно, дорогие товарищи? Обязательно выдюжим. Русский мужик все выдержит. Вон я тебе, Иван Андреевич, череп раскроил, в голове ковырялся, а ты теперь лежишь да улыбаешься. Встанешь, еще чего доброго, на фронт проситься начнешь. Ведь начнешь же, голубчик? Молчи, молчи, вижу по глазам, что начнешь. И правильно сделаешь. А волноваться тебе пока еще вредно.

Яков Андреевич собрался уходить, но я осторожно спросил:

– А ножик у вас острый? Этот, ну, как его – скарпель?

– Не скарпель, а скальпель, – рассмеялся Яков Андреевич. – Хотя «скарпель» звучит, пожалуй, лучше – вон как «р» перекатывается. Нет, мой молодой любознательный друг, я не точу свой «скарпель», как точат финку, собираясь на большую дорогу. Он должен быть чуть-чуть туповатым: рваные края лучше срастаются, как бы цепляясь друг за друга.

– А крови много вытекает, когда режешь? – не унимался я.

– Конечно, вытекает немного. Но ведь на это у нас тампоны есть, промокать. Читал я, брат, что есть уже электрические «скарпели». Вот те да – крови почти не дают, с ними легче работать. Ну, конечно, и еще кое-что для хирургов изобретают.

– У нас на станции тоже изобретатель есть, – почему-то вдруг вспомнил я о Славке Лапине. – Только он еще в пятом классе учится. Вырастет, тоже, поди, конструктором станет.

– Интересно, что же он изобрел? – подмигнув Ивану Андреевичу, с любопытством спросил хирург.

– Да так, всякую всячину: запор на калитку, бомбу. А теперь тропические растения выращивает. – И я не очень связно рассказал о Славкиных увлечениях.

– Нет, «скарпеля» не сделать ему, – убежденно заявил Яков Андреевич, – там всякая механика-электрика нужна. Может, когда вырастет, что-нибудь и схимичит. А вообще-то, наука через жизнь познается.

Вот у меня было трудное детство. Мать меня прокляла еще до того, как я появился на белый свет, и не очень хотела, чтобы я его увидел: семья и так большая была, а есть нечего. Но я все-таки появился. На меня смотрели, как на чуму. Радовался один поп. Отец мой был единственным в округе краснодеревщиком, а в нашем селе только что выстроили церковь. Поп заявил отцу, что пока тот не сделает царские врата к алтарю, он новорожденного крестить не будет.

Яков Андреевич задумчиво провел ладонью по волосам, вздохнул.

– Чтобы прокормить нашу большую и вечно голодную семью, отец месяцами скитался по округе. Лишь урывками, когда приходил домой, брался за проклятую и, разумеется, бесплатную поповскую работу. Кончил он царские врата только через два года. Вот почему по паспорту мне сейчас шестьдесят лет, а на самом деле шестьдесят два.

Но дело не в этом. С самых малых лет нас заставляли работать на людей. Мужики пахали, косили, жали, молотили. Ребятишкам приходилось делать все остальное: пасти скот, управлять быками, подгребать сено, плотничать, столярничать и даже иногда гнуть дуги и полозья.

А учили нас так, – Яков Андреевич снял очки и начал их протирать. – Послали меня однажды хозяева на заимку привезти плуг и бороны. И совсем не подумали о том, хватит ли у меня силенки погрузить этакую тяжесть. Приехал я туда и загоревал: поблизости ни одной души, помочь некому. Вернуться домой порожняком – не простит этого хозяин. Сел и стал думать, как мне эту беду перехитрить. Огляделся вокруг – вижу: обрезки бревен валяются, чурки, чурбаки разные.

Подъехал я на телеге к бороне да и начал городьбу городить: подниму чуть-чуть борону за один угол, подложу под него чурбачок, подниму другой – снова подложу. Так все выше и выше, пока не сравнялось мое сооружение с площадкой телеги. Тогда