в пропасть, стремится по наклонной, – это тяжкий и подчас неблагодарный труд, ведь надломленный человек, даже отошедший от края, далеко не всегда может забыться и стать прежним, вернее, пойти по новой дороге в этой жизни, найти достаточно сил, чтобы просто и ровно жить. Но не в том дело! Понятно, что никаких гарантий успеха не может быть и что польза от твоих заботливых усилий подчас эфемерна, однако смысл-то не в общих итогах начатого мероприятия. Смысл в том, что каждая живая душа хоть раз в жизни обязана взять на себя чужое горе и по-настоящему помочь кому-то, жертвуя всерьёз, предавая что-то мелкое и неважное, оставаясь верным чему-то большому и главному. Каждый должен хоть раз броситься в ту холодную воду, схватить друга за волосы и вытащить его. Не знаю, зачем судьба так устроила, не знаю, зачем ей наши жертвы и седые волоски, но она ставит своё условие, и оно непременно-обязательно для каждого, кто претендует на звание живой души.

У Гоголя в Москве было достаточно друзей, все эти Аксаковы, Шевырёвы, вернувшиеся из имений, они продолжали проживать в нашем городе, никуда не девались, время от времени виделись с Гоголем, но они отдалились, отреклись от него, когда поняли, что ему по-настоящему плохо и что помощь нужна всерьёз. Из всех московских друзей подходящим на роль человека, способного «вытащить за волосы», мог стать старший Аксаков – Сергей Тимофеевич.

Дом на Никитском бульваре в Москве, где жил Н.В. Гоголь

Так каким же образом он впоследствии оправдывал себя?

После смерти Гоголя он молчал, а потом, когда прошло время, рассуждая о последних днях Гоголя, говорил, в частности, следующее: «Я не знаю, любил ли кто-нибудь Гоголя исключительно как человека. Я думаю, нет: да это и невозможно. У Гоголя было два состояния: творчество и отдохновение. Первое давно уже, вероятно вскоре после выхода «Мёртвых Душ», перешло в мученичество, может быть, сначала благотворное, но потом перешедшее в бесполезную пытку. Как можно было полюбить человека, тело и дух которого отдыхают после пытки?» [415].

Странное признание, Сергей Тимофеевич! Разве можно не любить человека, который после пытки нуждается в помощи? Другое дело, что эта любовь – трудная мука, но если речь идёт о живых душах… о его душе и о вашей…

Что ж, теперь Гоголь безвозвратно угасал, силы духа покидали его, а вокруг Гоголя простирался мирок, в котором обитали все эти помещики, владевшие крепостными крестьянами, священники, жившие в ладу с помещиками, – словом, весь тот круг, основная часть которого научила теперь себя дивиться на «предсмертные чудачества» Гоголя, понемногу отвыкая от дружбы с ним, находя бесконечно весомые оправдания для себя. Все эти люди рассказывали потом, что Гоголь сам оттолкнул их.

Но среди всех этих не слишком живых душ нашёлся один примечательный экземпляр, носивший сановную рясу. Он поманил Гоголя спасением, потребовав строгого подчинения. Гоголь ухватился за общение с ним, ухватился, как за соломинку. Однако этот святой отец, как видно, и укокошил, раскрошил окончательно все гоголевские надежды на духовное перерождение, сунув Гоголю ядовитую фальшивку вместо лекарского снадобья.

Вот что вспоминал протоиерей Ф.И. Образцов: «О. Матфей, как духовный отец Гоголя, взявший на себя обязанность очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине, помимо прочего, потребовал от Гоголя отречения от Пушкина. «Отрекись от Пушкина, – потребовал о. Матфей. – Он был грешник и язычник…» Что заставило о. Матфея потребовать такого отречения? Он говорил, что «я считал необходимым это сделать» [416].

Принудить Гоголя говеть, отрекаясь от еды, – это жестоко и глупо, но заставлять его отречься от Пушкина – всё равно, что заставить птицу отречься от неба, заставить любящую мать отречься от родного дитя. Понимал ли Матвей Константиновский тот простой факт, что осуществляет поистине садистские действия, ломает сознание Гоголя, перебивает ему хребет?!

Трудно судить о степени возможностей критической логики Константиновского, но с определенностью можно заявлять, что отец Матвей упивался своей властью над Гоголем, сладостно упивался.

А. Тарасенков вспоминал: «Матвей Александрович, не взвешивая личности и положения, поучал, с беспощадною строгостью и резкостью проповедовал истины евангельские и суровые наставления церкви. Он объяснял, что если мы охотно делаем всё для любимого лица, то чем мы должны дорожить для Иисуса Христа, сына Божия, умершего за нас. Устав церковный написан для всех; все обязаны беспрекословно следовать ему; неужели мы будем равняться только со всеми и не захотим исполнить ничего более? Ослабление тела не может нас удерживать от пощения; какая у нас работа? Для чего нам нужны силы? Много званых, но мало избранных. За всякое слово праздное мы отдадим отчет и проч. Такие и подобные речи, соединенные с обличением в неправильной жизни, не могли не действовать на Гоголя, вполне преданного религии, восприимчивого, впечатлительного и настроенного уже на мысль о смерти, о вечности, о греховности. Притом Гоголь видел, как М.А. на деле исполнял самые строгие пустынно-монашеские установления церкви: например, много и долго молился за обедом, почти не ел, не хотел благословлять стола в среду прежде, нежели удостоверится, что нет ничего скоромного. Разговоры этого духовного лица так сильно потрясали Гоголя, что он, не владея собою, однажды прервав речь, сказал ему: «Довольно! Оставьте, не могу далее слушать, слишком страшно!» [417].

Хомяков в письме Попову, скорбно удивляясь, так описывал то, что происходило далее: «С тех пор Гоголь был в каком-то нервном расстройстве, которое приняло характер религиозного помешательства. Он говел и стал морить себя голодом, попрекая себя в обжорстве» [418].

Когда Николая Васильевича уже не стало и когда всплыл ряд фактов, которые свидетельствовали жестоко против отца Матвея, в адрес Константиновского, понятным образом, донеслись осуждение и масса вопросов. Однако Матвей Александрович, к немалому удивлению многих людей, вовсе и не раскаивался в том, что мог вольно или невольно стать причиной ускорения гоголевской гибели.

Протоиерей Образцов вспоминал: «В 1855 или 1856 году мне пришлось присутствовать при разговоре о. Матфея с Т.И. Филипповым о Гоголе. По словам о. Матфея, в то время, во время знакомства его с Гоголем, Гоголь был не прежний Гоголь, а больной, совершенно больной человек, изнуренный постоянными болезнями, цвет лица был землянистый, пальцы опухли; вследствие тяжких продолжительных страданий художественный талант его угасал и даже почти угас, – это чувствовал Гоголь: и к страданиям тела присоединились внутренние страдания. Старость надвигалась, силы ослабели, и особенно сильно преследовал его страх смерти… С ним повторилось обыкновенное явление русской жизни. Наша русская жизнь немало имеет примеров того, что сильные натуры, наскучивши суетой мирской или находя себя неспособными к прежней широкой деятельности,