Пускай не в одночасье

Растает этот лед,

И назовет народ

Чумой года той власти.

И чучело сожгут

На масленицу дети,

Чтоб страх рассеять в свете,

Избавив мир от пут[21].

Слушай, Германия!

Радиообращения, 1940–1945 гг.

Предисловие к первому изданию

Осенью 1942 года British Broadcasting Corp. обратилась ко мне с предложением, чтобы я через их радиостанцию достаточно регулярно обращался к моим соотечественникам с короткими речами, в которых мог бы комментировать события войны и попытался оказать влияние на немецкую публику в русле моих неоднократно высказывавшихся убеждений.

Я подумал тогда, что не должен упустить такой шанс за спиной нацистского правительства (которое, как только ему на то дана была власть, лишило меня возможности влиять на немецкие умы) вступить в общение, пускай и такое хрупкое и рискованное, с немцами, а также жителями оккупированных стран; тем более что мои речи передавались не напрямую из Америки, на коротких волнах, а из Лондона, на длинных волнах, и поэтому их могли слушать на приемниках единственного доступного немцам типа. Заманчиво было также сознавать, что написанное мною по-немецки снова будет восприниматься в своем исходном обличии, в немецкой среде. Я согласился записывать обращения раз в месяц и после пары попыток попросил, чтобы продолжительность передачи увеличилась с пяти до восьми минут.

Сперва послания передавались следующим образом: они телеграфировались в Лондон, и там их зачитывал вслух немецкоговорящий сотрудник BBC. По моей инициативе вскоре стали использовать другой, хотя и более трудоемкий, но все же прямой и потому более симпатичный способ. То, что собирался сказать, я наговариваю теперь в отделе звукозаписи NBC в Лос-Анджелесе, и пластинку отправляют самолетом в Нью-Йорк. Затем ее содержание передается по телефону и записывается на другую пластинку в Лондоне, а та, в свою очередь, проигрывается уже в эфире. Таким образом те, кто отваживаются там слушать, слышат не только мои слова, но и мой голос.

Этих слушающих больше, чем можно было ожидать, — не только в Швейцарии и Швеции, но и в Голландии, в чешском «протекторате» и в самой Германии, как свидетельствуют причудливо зашифрованные отклики из этих стран. Окольными путями приходят они и из Германии. Очевидно, в этом оккупированном краю есть люди, чей голод и жажда по свободному слову столь велики, что они пренебрегают опасностью, связанной с прослушиванием вражеских передач. Самым наглядным доказательством, что это так, — доказательством забавным и в то же время шокирующим — стал факт, что «мой фюрер» лично в одной из речей в мюнхенской пивной недвусмысленно сослался на мои послания, назвав меня одним из тех, кто пытается подстрекать немецкий народ к революции против него и его системы. Но эти люди, рычал он, сильно ошибаются: немецкий народ не таков, а если даже и таков, то сидит, слава богу, под замком.

Из этой пасти вылетает столько дряни, что я не без некоторого отвращения услышал, как там произносится мое имя. Однако это высказывание ценно для меня, сколь бы очевидной ни была его абсурдность. Фюрер нередко выражал свое презрение к немецкому народу, свою убежденность в трусости, покорности, глупости этой людской породы, в ее безграничной способности позволять себя дурачить; но всякий раз забывал добавить к этому мало-мальское объяснение, как это ему одновременно удается видеть в немцах призванную к мировому владычеству расу господ. Как можно быть господствующей расой, если с точки зрения психологии ясно, что этот народ никогда не восстанет даже против него? Я попросил бы героев нашей истории как-нибудь в паузе между разработкой планов сражений подвергнуть этот вопрос логическому анализу.

Возможно, он и прав в своей уверенности, что немецкий народ «не таков» — Гитлер всегда бывал непоследовательнее всего там, где оказывался прав. Кроме того, призывать народ к восстанию еще — не значит верить в глубине души, что он на него способен. Во что я верю свято, так это в то, что Гитлер не сможет выиграть свою войну. Эта вера основывается в гораздо большей степени на нравственных и метафизических, нежели на военных соображениях, и она совершенно неподдельна всякий раз, когда я выражаю ее на следующих страницах. Но упаси меня бог пытаться отстаивать ту опасную точку зрения, будто победа объединенных наций — нечто само собой гарантированное, и будто в расчете на эту самоочевидность и гарантированность можно не только допускать любые ошибки, но и позволять себе всякую мягкотелость, половинчатость, пускаться во всякие «политические» маневры со своими союзниками и самим миром, за наступление которого идет борьба. Больше нельзя позволять себе вообще ничего, — даже самую малость, после всего, что напозволяли себе в прошлом. Ведь этой войны можно было избежать, и сам факт, что она случилась, ложится на нас тяжким моральным бременем. У войны мрачная предыстория, определяющие мотивы которой отнюдь не отжили свое, но продолжают исподволь оказывать действие, угрожая не только делу мира, но и победе. Мы проиграем войну, если не будем вести войну праведную — войну народов за свою свободу.

15 сентября 1942

Октябрь 1940

Немецкие слушатели!

С вами говорит немецкий писатель, вместе со своими произведениями запрещенный вашими правителями, и его книги, даже если речь в них о самом что ни на есть немецком, например, о Гёте, ныне могут быть обращены лишь к другим, свободным народам, на их языках, для вас же эти книги немотствуют и остаются неведомы. Я знаю, однажды они вернутся к вам, даже если я сам не смогу. Но покуда я жив, даже будучи гражданином Нового света, я остаюсь немцем и страдаю от немецкой судьбы и всего того, что Германия по воле своих преступных властей за семь лет морально и физически причинила миру. Непоколебимая убежденность, что это не кончится добром, снова и снова побуждала меня в эти годы к предостерегающим высказываниям, некоторые из которых, думаю, доходили до вас. Сейчас во время войны для письменного слова не остается никакой возможности пробиться через стену, воздвигнутую вокруг вас тиранией. Поэтому я охотно пользуюсь возможностью, предложенной мне английскими службами, время от времени сообщать вам о том, что я вижу здесь в Америке, великой свободной стране, где я нашел приют.

Когда пять месяцев назад немецкие войска напали на Голландию, и в Роттердаме за несколько минут от бомб погибли десятки тысяч людей, издатель американского иллюстрированного журнала Life, который читают все и который обычно нико-гда не занимает определенную позицию в политических вопросах,