Ну а последнее время, говорил мой собеседник, указывая на стоящий в углу автомат, оружия брать в руки почти не приходится.

— А вот эти инструменты постоянно в деле,— выдвинул он ящик с гаечными ключами.— Техника далеко не на грани фантастики. Часто требует ремонта.

Пен Нарут посмотрел на часы и, высунувшись в окно, что-то прокричал в пространство. Пришел его товарищ, приволок сумку-холодильник с провизией и фруктовой водой. Звякнул где-то колокол, и поезд пошел. До Удонга было ехать меньше часа. Пен Нарут знал это направление как свои пять пальцев. Заранее, где надо, сбрасывал и набирал ход.

Первый раз обкатывал эти пути еще мальчишкой. Привезли его полпотовцы из провинции Кратьэх вместе с группой таких же юнцов. Работали сцепщиками вагонов, подручными у машинистов. Потом старых рабочих убрали, к локомотивам приставили малообученную молодежь. Так деревенский мальчишка из Кратьэх стал машинистом. Помнит он и тот день, о котором мне рассказывал Боур Чорн,— последний день полпотовцев в Пномпене.

После освобождения ему помогли подобрать бригаду механиков, и скоро они приступили к делу.

— Каждый тогда старался за двоих, — рассказывал бригадир. — Было очень трудно. По крохам собирали инструмент, запасные детали, ставили на колеса вагоны и локомотивы. Помогали нам и вьетнамские путейцы — хорошие механики и отличные ребята. Теперь, как видите, движемся.

Тогда, в конце 1982 года, железнодорожный транспорт Кампучии перевозил около четверти всех грузов, примерно столько же брали на себя автомобилисты, и сорок процентов грузопотока шло по рекам.

...Мы приближались к Удонгу. Пен Нарут, весело кивнув чубатой головой, дал протяжный гудок, громким эхом раскатившийся над рисовыми полями. Крестьяне, вязавшие золотистые снопы, подняли головы и приветственно замахали серпами. Машинист выставил в окно молоток. Все поняли его жест. Серп и молот, поднятые трудовыми руками над землей, составляли символ рабоче-крестьянской солидарности.

Оглянись во гневе

ЗНОЙ медленно плыл по улицам Баттамбанга, повергая город в неодолимую дрему. Сморило на перекрестке торговку сигаретами, мертвецки спал под навесом своей колесницы утомленный рикша, накинув на голову крому и возложив худые ноги на потертое седло, пластом лежали в серой пыли под поникшими пальмами рядом с курами бездомные собаки с облезлыми боками, протяжно и шумно вздыхали буйволы. Город замер, забыв на два часа, кажется, обо всем на свете.

За металлической сеткой вольеры на фоне грязного бассейна, словно огромные цветы, зияли нежно-розовые пасти крокодилов. Босоногий надсмотрщик в надвинутой на глаза соломенной шляпе с пластмассовым ведром в руке ходил меж них и разбрасывал по сторонам свежую рыбу. Серебристые карпы исчезали в пастях рептилий, не успевая долететь до земли. Челюсти хлопали со смачным лязганьем, словно дверцы автомобиля, и тут же раскрывались снова. Самых настойчивых попрошаек, проглотивших свою норму, смотритель питомника осаживал суковатой палкой.

— Будьте осторожны, — прикрикнул он на нас, когда мы поднялись на смотровой мостик. — Перила слабые, могут обломиться.

Деревянный брус, прибитый на уровне пояса и обозначавший символическую границу между этой жизнью и небытием, держался действительно на «честном слове», а зыбкий мостик предательски подрагивал под ногами. Мы смотрели вниз на неподвижные панцирные спины крокодилов, не реагирующих ни на что, кроме угощения. Где-то читал, что полпотовцы забавы ради сталкивали в бассейн живых людей. Стало жутко. Может быть, тогда этого деревянного бруса, отделявшего человека от бездны, не было и этот мосток был последним отрезком его пути. Кто мне скажет что-нибудь по этому поводу?

Смотритель Бун, закончив кормежку, сказал, что работал здесь и при полпотовцах. Крокодиловая ферма существует уже несколько лет, и это его основная профессия. Но были ли случаи, когда бросали людей в вольер, точно не знает. Сам, говорит, не видел. Переводчик подсказал, что Бун не любит касаться этой темы. Чаще всего мрачный и замкнутый, он избегает общения с людьми. Раньше, говорят, был более общительный, а теперь улыбается только детям, когда те приходят к нему в гости. Живет здесь со своими крокодилами, почти не выходя в город. Корм на ферму привозят на машинах, есть у него подсобные рабочие. Молодняк, который выводится обычно в начале сезона дождей, содержится в отдельных клетках или раздается крестьянам на выкармливание до 2—3 лет. За это время крокодилы вырастают до полутора метров, и тогда их возвращают в питомник.

Расспрашивать Буна дальше я не стал. Но жуть не оставляла меня. Помню, как в свой первый приезд в Пномпень мы обедали в отеле «Руаяль» и нам на второе подали жареную свинину. Тут же всплыли в памяти строки одного польского журналиста, который писал незадолго до этого о свиньях, отъевшихся на человечине и бродивших по двору той гостиницы.

Ассоциации, сложившиеся представления, готовые образы. Не лучше ли избавиться от них... Пора было ехать на беседу.

ЛАЙ САМОН сдержал свое слово. После обеда, накрытого с непомерной щедростью и изобилием, он пригласил нас на веранду около фонтана, который уже затих и успели просохнуть плиты, и стал рассказывать о положении в провинции.

— Как вы понимаете, главная задача для нас — восстановить сельское хозяйство. Взгляните на карту почвенных зон.

Карта старая, составленная в середине 60-х годов, когда в провинции обрабатывалось 480 000 гектаров и Баттамбанг давал основную часть риса, идущего на экспорт. Сейчас возделывается только половина этой площади. Повсеместно снимается по одному урожаю в год, и в среднем получаем по 1,2 тонны риса с гектара. По-прежнему не хватает машин, горючего, удобрений. В Баттамбанге есть один завод по производству фосфатов, но предприятие это старое, с примитивной технологией, где почти все работы выполняются вручную. Крестьянские хозяйства в основном малоземельные — от одного до пяти гектаров. Но по мере укрепления финансовой и технической базы создаем государственные и коллективные хозяйства.

Я спросил Лай Самона, были ли у полпотовцев какие-либо четкие установки в развитии сельского хозяйства в провинции Баттамбанг.

— Их нельзя назвать четкими, поскольку они строились на желании как можно скорее превратить не только Баттамбанг, но и всю страну в сплошное рисовое поле, где трудились бы роботы, «максимально производящие и минимально потребляющие»,— говорил он.— И в этом смысле Кампучия действительно представляла собой огромное опытное поле, на котором культивировались идеи, не имеющие ничего общего с законами социалистического развития.

МНЕ кажется, пройдут еще годы, а внимание к этому зигзагу в кампучийской истории долго еще не ослабеет. Поисками и анализом идейно-теоретических корней полпотовщины специалисты занимаются до сих пор. Вопрос едва ли теряет свою актуальность