Какой итальянец не воздал бы ему почестей? Каждый ощущает, как смердит господство варваров. Так пусть же ваш славный дом примет на себя этот долг с тем мужеством и той надеждой, с какой вершатся правые дела, дабы под сенью его знамени возвеличилось наше отечество и под его водительством сбылось сказанное Петраркой:

Доблесть ополчится на неистовство,

И краток будет бой,

Ибо не умерла еще доблесть

В итальянском сердце».

Конечно же, пламенные слова и мессианский тон уместны для государя, который должен сражаться под знаменами церкви. Однако Макиавелли не подталкивает Лоренцо к решению провидческой задачи, а видит конкретную возможность в той благоприятной политической конъюнктуре, которая сложилась после недавнего восхождения кардинала Джованни Медичи на папский престол. В третьей главе «Государя» Макиавелли, сравнив осуществленное римлянами во II веке до н. э. завоевание Греции и недолгое господство французов над частью Италии (1499–1501), усматривает определенную закономерность: когда могучее государство вторгается в раздробленную область, где царят вражда и раздор, многие местные державы вместо того, чтобы объединить силы и отразить нападение, пытаются возвыситься над давними недругами, а в итоге все оказываются в рабстве – идеальный пример политической недальновидности. Однако теперь, с появлением нового папы, ситуация в Италии неожиданно переменилась, поскольку из пяти местных держав, управлявших ей в XV веке, по крайней мере две, Флоренция и Рим, оказались на одной стороне, под руководством Медичи. И пусть даже все произошло непреднамеренно, это позволяло наконец упрочить более широкий союз и изгнать захватчиков с полуострова – конечно, при условии, что Лоренцо и Лев X не упустят этот уникальный шанс.

Этого не случилось – и вряд ли здесь стоит удивляться. «Государь» был рискованной ставкой. Макиавелли хорошо это знал. Даже если бы ему удалось убедить Лоренцо, воспротивился бы Лев X, руководивший из Рима всем семейством Медичи. Впрочем, скорее всего, Макиавелли и не собирался заходить столь далеко. 22 ноября 1513 года Лоренцо принял решение восстановить Совет семидесяти – олигархический форум, на котором с 1480 по 1494 год обсуждались важнейшие вопросы. Тем самым Медичи намеревались подтвердить свой союз с ведущими семьями, существовавший с XV века, и заручиться поддержкой флорентийских грандов, предложив им исполнить давнюю мечту: провести конституционную реформу, о которой те грезили еще с 1494 года, и создать «узкое правительство» под руководством Сената. Такой выбор делал высказанные в «Государе» «советы» неприемлемыми. Одно время Макиавелли думал внести в трактат поправки и преподнести его в дар Джулиано, дяде Лоренцо, о чем свидетельствует знаменитое письмо к Франческо Веттори от 10 декабря 1513 года, – но потом просто сдался. Скорее всего, все обстояло именно так, хотя есть и другая гипотеза, согласно которой посвящение, предназначенное для Джулиано, было утеряно, а то, которое дошло до наших дней, было написано позже. Таким образом, «Государь», по всей вероятности, так и не попадал на стол ни к одному из Медичи до самой смерти Лоренцо в 1519 году.

Рис. 3.1. Семейное древо Медичи

Два последующих года стали для Макиавелли непростыми, и он пал духом, что становится ясным из его писем. Впрочем, несколько экземпляров «Государя» он все же передал друзьям – и это помогло ему вновь вернуться в общество. Дерзость идей и, прежде всего, оригинальная манера проводить политический анализ на сопоставлении современных и античных примеров настолько увлекли читателей, что с 1516 года тезисы «Государя» стали появляться в работах других флорентийских авторов (начиная с молодого юриста и дипломата Франческо Гвиччардини). Человек, способный на столь проницательные суждения, заслуживал того, чтобы к нему прислушались. Возможно, именно потому Макиавелли стал частым гостем в садах семьи Ручеллаи имевших в определенном кругу статус неофициальной «академии», в которой после смерти Бернардо Ручеллаи новое поколение аристократов обсуждало вопросы литературы, искусства, политики, истории, военной теории и классического театра.

Сегодня общепризнано, что неофициальные лекции, которые прочел там Макиавелли, имеют некоторое отношение ко второй книге, прославившей его имя – «Рассуждениям о первой декаде Тита Ливия». Ее тоже опубликовали посмертно, но версия, дошедшая до нас, восходит к 1517–1518 годам и, что неудивительно, посвящена двум участникам встреч в «садах» – Козимо Ручеллаи и Дзаноби Буондельмонти. Если «Государь» – гениальное творение, приуроченное к особому случаю, то «Рассуждения» – это, несомненно, самое масштабное и оригинальное произведение Макиавелли, созданное лишь после многолетних размышлений, поэтому их, в отличие от «зерцала» для Лоренцо Медичи, труднее (и не столь правильно) связывать с какой-либо непосредственной прагматической целью. Это комментарий на первые десять книг «Истории Рима от основания города» Тита Ливия[18], в котором Макиавелли исследует самые разные проблемы, связанные с политическими институтами, методами ведения войны, социальными конфликтами, религией, – и объясняет, как римляне строили свое государство и зарождающуюся империю.

Большой нарратив о развитии, упадке и возрождении – вот те общие рамки, в которых следует рассматривать аналитическую работу, проведенную в «Рассуждениях». С одной стороны, Макиавелли, подобно гуманистам, выделяет в истории Запада три основных периода: классическая античность, долгий средневековый упадок и недавний расцвет искусств и наук. Однако, с другой стороны, он отмечает, что если его современники, внимая наставлениям античных авторов, достигли впечатляющих результатов во многих дисциплинах: праве, медицине, скульптуре, поэзии, – то в политике и военном деле им это еще не удалось. Здесь гуманисты явно потерпели неудачу, и комментарий к трудам Ливия, по замыслу Макиавелли, как раз был призван подсказать, какие благотворные уроки могла бы преподнести его современникам история Рима.

Конечно, для политических мыслителей XV века история Древнего мира имела исключительное значение. Еще Цицерон учил тому, что знание прошлого должно считаться не чем иным, как «учителем жизни»[19] (Об ораторе 2.9.36). Однако прошлое служило литераторам прежде всего как неисчерпаемый источник примеров. Гуманисты, воспитанные в аристотелевском духе, спокойно признавали, что этика и политика имеют практический и эмпирический аспект и что ограничиться одними лишь теоретическими принципами невозможно. События древней или даже современной истории во многом помогали им и предоставляли реальные сценарии для составления свода правил – таких, которые в противном случае могли бы и не принести особой пользы, поскольку в греческой и римской морально-политической теории добродетельное поведение постоянно менялось в зависимости от ситуации или социального статуса: смелость старика была несравнима с отвагой воина, пребывающего в расцвете сил, а великодушие властелина, безусловно, отличалось от щедрости скромного крестьянина. Поэтому гуманисты, неизменно следуя Аристотелю, стремились поощрять такое поведение, которое бы соответствовало желанной золотой середине, и при этом опирались не только на положительные, но и на отрицательные примеры, нашедшие свое выражение в избытке или нехватке определенных качеств и черт. Например, храбрецу следовало не допускать трусости, но при этом избегать безрассудства, а щедрому – не