Макиавелли, вслед за римлянами, рассуждает о том, насколько выгоднее обустраивать на вновь приобретенных территориях самодостаточные колонии вместо размещения дорогостоящих гарнизонов. В десятой главе он объясняет, как делать запасы на случай возможной осады и как прокормить простой народ, не истощая казны, когда город окружен врагом. В двадцать первой главе описывается хитрость Фердинанда Арагонского, направившего средства, полученные от Церкви на крестовый поход против мусульман, на другие военные предприятия, – а кроме того, рассматриваются многочисленные способы увеличения богатства провинции за счет содействия торговле и притока ремесленников, обладающих знаниями в делах, способных принести прибыль. В отличие от предыдущих «княжеских зерцал», где экономика почти не обсуждалась, в трактате для Лоренцо Макиавелли проявляет необычайный интерес к вопросам и проблемам, которые обычно упускаются из виду в античной и гуманистической политической теории. И этот необычный подход, как мы увидим, будет постоянно проявляться в его последующих трудах.

Безусловно, самый известный – и возмутительный – раздел «Государя» представляют собой пассажи о допустимости обмана, предательства и притворства из восемнадцатой главы. Те, кто порицает (или превозносит) Макиавелли как творца теоретической основы, призванной показать неуместность этических правил в политике, сводят их к нескольким аксиомам: не всегда можно добиться своего, сражаясь по правилам, «как человек»; поэтому нужно быть готовым биться, «как зверь», – то как лев, побеждающий насилием, то как лиса, прибегающая к обману; более того, победителю, достигшему успеха, придется притворяться и лицемерить, любой ценой скрывая прошлые проступки, – и наконец, в политике хороши любые средства, поскольку в конечном счете важен только результат.

Тем не менее ничто (или почти ничто) в этой «краткой сводке» не соответствует истине. Прежде всего, Макиавелли не формулирует правил какой-либо политической борьбы и рассматривает уже не отношение государя к своим подданным, о чем идет речь в шестнадцатой и семнадцатой главах, а немного другую тему – его отношения с другими правителями и государствами. Если взглянуть с такой точки зрения, то основные мысли восемнадцатой главы оказываются весьма традиционными. В полном соответствии с трактатом Цицерона «Об обязанностях» (1.11.34) – вероятно, самым любимым у гуманистов произведением античного автора, которое чаще всего становилось для них источником цитат, – Макиавелли прежде всего объясняет, что закон признает право суверенных государств прибегать к оружию для разрешения своих споров и что в отсутствие судьи, перед которым спорящие могли бы отстаивать свои интересы, правых и виноватых может определить только война – точно так же, как на ордалиях, то есть на Божьем суде. В таких случаях сама победа определяет новый порядок, независимо от доказательств и аргументов, приводимых той или иной стороной. Вот что пишет Макиавелли, при этом повторяя чужую мысль: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату».

Так в чем же здесь скандальность? Конечно, читатели эпохи Возрождения без труда улавливали отсылку к Цицерону, но именно поэтому их не мог не поразить неожиданный поворот в рассуждениях флорентийского мыслителя. Например, в трактате «Об обязанностях» два вида борьбы (относящаяся к области права и выходящая за ее пределы) упоминаются лишь для настоятельного напоминания о том, что даже в случае вооруженного конфликта конечной целью является мирное сосуществование. Однако в «Государе» о них говорится с иной целью: они призваны напомнить о необходимости всегда быть готовым к войне, которая теперь воспринимается как норма, а не как болезненное, пусть иногда и неизбежное исключение. По-видимому, столь безмятежное восприятие вечной воинственности между государствами – это один из уроков итальянских войн, убедивших Макиавелли в том, что беспощадность конфликта узаконивает даже те действия, которые сурово осуждались прежней политической теорией. Ведь если в сфере международных отношений, на уровне республик и княжеств, это считается совершенно нормальным, тогда разумным политикам остается только приспосабливаться к ситуации, не сетуя попусту на то, что предсказуемым результатом такой постоянной борьбы обязательно станут ожесточение государств и их недоверие друг к другу – иными словами, произойдет нечто прямо противоположное тому, к чему призывал Цицерон, сторонник гуманитарного подхода. С этой точки зрения не будет совсем уж несправедливым упрекнуть Макиавелли в том, что в социальных науках сегодня принято называть «самоисполняющимся пророчеством». Ведь его вывод о том, что государям и республикам не следует доверять друг другу, неизбежно усиливает, если не порождает, то самое отсутствие лояльности, которое и выявляет Макиавелли.

Высоко оценивая двуличие в отношениях с иностранными державами, в восемнадцатой главе Макиавелли пишет: «Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же». Уподобление кентавру, как следует из этой главы, означает не что иное, как изучение «звериных» приемов и их применение в борьбе с другими правителями и государствами. Последнее уточнение крайне важно, ведь Макиавелли, воздавая должное кентавру Хирону и его ученикам, не собирается, вопреки примитивному толкованию, преподать универсальный урок целесообразности, подходящий всегда и для всех и позволяющий легче оказывать влияние на других (примеры этого мы видим и в повседневной жизни, и в борьбе за должности). Просто автор хочет напомнить Лоренцо, что существуют место и время, когда правила политики принимают другой оборот и когда уже нельзя рассчитывать лишь на юриспруденцию и дипломатию. Именно это мы сегодня называем международными отношениями. В этой связи следует отметить огромную разницу взглядов Макиавелли с Эразмом Роттердамским, который в «Воспитании христианского государя» (1516) пытался убедить своего подопечного, будущего императора Священной Римской империи Карла V: «Если между государями возникает раздор, почему не обратиться к посредникам? Если столько епископов, столько аббатов и ученых мужей, столько строгих должностных лиц, решение которых может уладить дело лучше, чем столько убийств, столько грабежей, столько опасностей для всего мира?»[15] (11.8). Только в этом случае звериная природа кентавра стала бы окончательно бесполезной. Но очевидно, что Макиавелли никогда не рассматривал всерьез такой вариант развития событий.

Прочтение Макиавелли сквозь призму его времени не означает преуменьшения его новизны, но позволяет нам увидеть и постичь те аспекты «Государя», которые больше всего поражали его современников и могли бы остаться незамеченными в наши дни. Больше всего в восемнадцатой главе нас, наверное, потрясает то, что Макиавелли выступает в защиту лицемерия и обмана. (Во имя защиты республики от внешних угроз он будет призывать к тому же и в «Рассуждениях», 3.40–42.) Все предшествующие политические мыслители единодушно утверждали, что ложь не только этически недопустима, но и невыгодна, поскольку рано или поздно она всегда обнаруживается, причем с большим ущербом для лжеца. Как писал Цицерон, «ничто притворное не может быть длительным»[16] (Об обязанностях 2.12.43); ему вторит