нее и в том случае, когда государь, желая укрепить свое положение, наносит удар потенциальным врагам, то есть нападает первым.

С учетом того, что Макиавелли готов довести до крайности свободу маневра, допускаемую римским правом, легко понять, почему «Государь» привел первых читателей в такое недоумение. Этих трех нововведений оказалось достаточно, чтобы заронить подозрение, что Макиавелли лишь ищет оправдания действиям Лоренцо. Еще важнее то, что согласие со столь противоречивой точкой зрения могло привести к более масштабным и пагубным последствиям: предоставив Лоренцо право столь вольно отступать от моральных императивов, «Государь» ставил под угрозу эффективный юридический инструмент, с помощью которого подданные могли держать правителей под контролем. Проще говоря, если бы идеи Макиавелли были приняты, осуждать злых и безнравственных правителей в будущем было бы гораздо сложнее, поскольку они могли бы с большей легкостью ссылаться на «необходимость». И весьма возможно, что именно так, сначала в Италии, а затем и во всей Европе, за Макиавелли вскоре утвердилась слава друга тиранов. В 1667 году Джон Мильтон развил эту мысль в «Потерянном рае»: «Так Сатана старался оправдать // Необходимостью свой адский план // Подобно всем тиранам»[13].

Однако не все так просто. «Государь» – это книга о захвате власти, и в центре ее внимания – особенно непростой момент в жизни всех политических образований: время, когда старый порядок уже умер, а новый еще только борется за право родиться. Именно в такой ситуации оказалась Флоренция в 1513 году. Сюда и только сюда, на зыбкую границу ночи и дня, пристально смотрит Макиавелли. Он пытается установить правила поведения на переходном этапе, которые, по его мнению, невозможно оценить по тем же критериям, какие применяются к устойчивым формам правления, поскольку становление проходит с трудом и требует большей терпимости к неординарным мерам. Немногие слова повторяются в «Государе» так часто, как слово nuovo – «новый», и вряд ли следует удивляться тому, что на протяжении последних двух столетий он нередко становился настольной книгой для революционеров, призывающих к радикальному разрыву с прошлым.

Полезные добродетели

Безусловно, «Государь» занял свое почетное место в истории политической мысли вовсе не потому, что Макиавелли посоветовал Лоренцо полностью «перевернуть» отношения с флорентийскими олигархами и Испанией: такое предложение очень недолго сохраняло свою актуальность. Возможно, автор преследовал прагматические цели (ради себя и во имя Флоренции), однако «Государь» представляет собой квинтэссенцию знаний о мире, обретаемых долгим и трудным путем, и именно эта мудрость – по-видимому, вечная – обеспечила ему всемирный успех и помогла сохранить актуальность даже по прошествии пяти столетий.

Читатели, которым не особенно интересна история эпохи Возрождения, почти всегда уделяют внимание лишь основным главам трактата – с пятнадцатой по восемнадцатую. В них Макиавелли рассматривает качества достойного правителя, рассуждает о ценности щедрости, милосердия, доброты и благочестия, а также о праве прибегать к обману на войне, лгать и не держать слово, данное другим правителям. Все это традиционные темы, однако выводы, которые делает Макиавелли, диаметрально противоположны тем, к каким приходили его предшественники. В частности, в шестнадцатой и семнадцатой главах ниспровергаются две первые добродетели. Вслед за античными авторами гуманисты определяли щедрость как нравственное свойство, позволяющее вознаграждать других превыше их заслуг, а милосердие – как добродетель, проявленную в смягчении наказания, предусмотренного за преступление, и относили и то и другое к числу важнейших качеств достойного государя. Цицерон предостерегал правителей, решивших властвовать при помощи страха, и утверждал, что это неизбежно приведет к непримиримой ненависти народа (Об обязанностях 2.7.23). Макиавелли, напротив, обращает внимание на порочность щедрости и милосердия – или, если точнее, на то, что они, как правило, ведут к совершенно нежеланным последствиям. Если говорить отвлеченно, то щедрый и всепрощающий государь – это мечта всех людей. Однако в долгосрочной перспективе и щедрость, и благочестие пагубны, поскольку они опустошают государственную казну и побуждают граждан не бояться законов, в силу чего не могут проявляться долго. Более того, в итоге они потребуют жестких поправок – например, повышения налогов и ужесточения наказаний в назидание другим, – даже в том случае, если такие меры неизбежно разожгут народную ненависть. Поэтому, заключает Макиавелли, лучше избегать недовольства и не пробуждать несбыточных мечтаний, поскольку – и здесь Макиавелли противоречит Цицерону – если подданные не обманутся в надеждах и если их не повергнут в уныние неожиданные перемены, то нет никаких оснований полагать, что страх, внушенный им правителем, породит и ненависть к нему. В «Рассуждениях» (3.19–22) он сравнит жестокость с благочестием в несколько другом, республиканском, контексте и в конечном счете займет более взвешенную позицию.

Как и всегда, Макиавелли учит нас задумываться не только о сиюминутных, но и о долгосрочных последствиях. Однако его неодобрительное отношение к щедрости и благочестию – в соответствии с общим замыслом «Государя» – рождает подтекст, направленный против аристократов. Три века спустя этот подтекст прекрасно поймут устроители Великой французской революции, обличая щедрость монарха. Где бы ни находился королевский двор, лишь те, кто имеет доступ к правителю, могут обратиться к нему с просьбой и воспользоваться его великодушием и снисходительностью: по сути, это немногие счастливчики, входящие в доверенный круг, и их протеже. Развращающую природу щедрости и благочестия осуждал еще Тит Ливий, исследуя заговор против новорожденной Римской республики, организованный в 509 году до н. э. юными друзьями изгнанного царя Тарквиния Гордого. «Тоскуя среди общего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь – человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; а закон – глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных»[14] (История Рима от основания города, 2.3).

Вероятно, об этом уроке размышляет и Макиавелли, видя в нем ценное предупреждение для Лоренцо, которому потребуется вооружить своих подданных. В силу своей избирательной природы щедрость и благочестие неизбежно принесут выгоду лишь немногим людям, и без того обладающим массой привилегий. Прежде всего, это произойдет за счет перераспределения богатств, собранных с народа в виде налогов, а также потому, что у грандов возникнет чувство безнаказанности. Некоторым неизбежно понравятся такие привилегии, но их поддержки будет недостаточно, ведь Лоренцо необходимо завоевать сердца всех граждан – однако достичь этого он сможет, лишь заключив между властвующими и подданными новый договор, основанный не на особых милостях, а на обещании справедливости и безопасности для всех. Никаких более исключений ни для кого: только единообразное верховенство закона.

Примечательно, что щедрость – лишь одна из многих экономических тем, обсуждаемых в «Государе». Приведем всего несколько примеров. В третьей главе