происходили в тех же местах, где некогда правили Гиерон II и Чезаре Борджиа, а именно в Сиракузах и в восточных провинциях Папской области. Однако на этом сходство заканчивается. Совершив свои злодейства, Агафокл и Оливеротто преуспели и, по крайней мере на время, обрели «верховную власть» над другими. Однако они совершенно не заботились об общем благе и преследовали лишь свои частные интересы, поэтому не заслужили «славы», то есть похвалы последующих поколений, которая для Макиавелли – в этом он сближается с гуманистами – становится высшей целью общественной жизни и должна быть главным устремлением Лоренцо, о чем постоянно повторяет «Государь».

Пример Чезаре Борджиа призван убедить Лоренцо в том, что трудный момент захвата власти требует особых мер, а значит, при установлении нового политического порядка не обойтись без жестокости. Как писал в своем «Куркулионе» Плавт, произведения которого очень любил Макиавелли, «кто хочет есть орешек, тот скорлупку бьет»[8]. В девятой, а также – не столь откровенно – в двадцать четвертой главе автор «Государя» прямо предлагает Лоренцо нанести удар по флорентийским аристократам, в том числе и по тем, которые поддержали возвращение Медичи только в надежде получить еще большую личную власть и которые, скорее всего, предадут новых союзников при первой возможности, как они предали в 1494 году Пьеро, отца Лоренцо, а в 1512 году – Пьеро Содерини. Спасение от подобной судьбы требовало от Лоренцо незамедлительных действий.

В юриспруденции эпохи Возрождения такие упреждающие нападения на потенциальных противников обычно рассматривались как один из явных признаков тиранического правления, особенно после того, как в XIV веке появился авторитетнейший труд Бартоло да Сассоферрато «О тиране» (De tyranno). Вопрос был трудным, и Макиавелли это знал. Когда Бартоло, вдохновленный описанием тирана в «Политике» Аристотеля (5.9[9]), составлял свой трактат, он намеревался предоставить гражданам эффективный инструмент для привлечения к суду законных властителей, поступающих несправедливо, то есть ставящих свои частные интересы выше общего блага. Правителю достаточно было совершить один из десяти типичных «поступков тирана», перечисленных Бартоло, чтобы сразу же провиниться перед вышестоящей властью – папой римским или императором, – и в XV веке некоторые общины в Центральной Италии, пребывающие под властью понтифика, действительно ссылались на книгу Бартоло, чтобы убедить папу сместить нечестивых наместников. Однако Макиавелли, отступая от этой авторитетной юридической традиции, пытается доказать на примере Чезаре Борджиа, что в определенных ситуациях хороший государь волен изредка прибегать к средствам, характерным для деспотического правления, и не становится при этом тираном.

Кроме того, Макиавелли знал, что любой христианский правитель, каким, вероятно, был и Лоренцо, из страха перед божественной карой не решится на кровопролитие, которого иногда требует «Государь». Именно поэтому в восьмой главе Макиавелли напоминает, что те, кто проявляет жестокость «сразу и по соображениям безопасности не упорствуют в ней и по возможности обращают ее на благо подданных», могут исправить свое stato (состояние) «с Божьей и людской помощью». Рассуждения сложные, но последовательные и понятные. Сначала новый правитель должен во что бы то ни стало заложить основы власти, а затем, когда воцарится порядок, у властелина будет время исправить «состояние» смертного греха, в котором он оказался по причине своих деяний, и попытаться, пока еще не поздно, вернуть утраченное «состояние» благодати. Конечно, может возникнуть опасность вечного проклятия, но Макиавелли полагает ее неизбежной для тех, кто решил выйти на политическую арену. Как говорили в то время итальянцы, тот, кто берет на себя государственные обязанности, должен «любить свое отечество превыше своей души» и ради блага общества не страшиться даже адских мучений. Эту сентенцию Макиавелли повторит в «Истории Флоренции» (3.7) и в своем позднем письме к Веттори от 17 апреля 1527 года. В подобных ситуациях следует придерживаться урока, который Макиавелли преподал Веттори в другом послании, от 25 февраля 1514 года, вскоре после написания «Государя»: «Лучше сделать и покаяться, чем оставаться так и – каяться»[10] (дословно взято им из собрания новелл Джованни Боккаччо «Декамерон», 3.5.30).

Мы уже видели, насколько важную роль в размышлениях Макиавелли играет время. Для него, наряду со временем возможности, когда непредсказуемое стечение обстоятельств предоставляет удобный случай, которым следует воспользоваться без промедления, существует и время необходимости, когда у политика нет выбора и он в общих интересах вынужден совершать поступки, сомнительные с точки зрения морали. Эта идея была новой лишь отчасти. Еще в римском праве был признан принцип, который в форс-мажорных обстоятельствах допускал отступление даже от основополагающих предписаний естественного права. Цицерон, обладавший огромным авторитетом, писал о правителях так: «…высшим законом да будет для них благо народа»[11] (О законах 3.8). Нечто подобное часто повторяли как средневековые юристы, утверждавшие, что «необходимость не знает закона» (Decretum Gratiani 1.48), так и гуманисты, признававшие, что в исключительных обстоятельствах осуществление власти требует таких действий, которых обычно следует с осторожностью избегать. Здесь в качестве примера можно привести труды папы Пия II и Джованни Понтано, неаполитанского «премьер-министра» при Арагонской династии и ее ведущего литератора[12].

Более того, мы найдем подобные высказывания и в протоколах собраний флорентийских правителей после 1494 года, что свидетельствует о всеобщем признании идеи «необходимость не знает закона». Вот их примеры: «Нам следовало бы вступить в союз с кем угодно, да хоть с турками, если это поможет нам отвоевать Пизу»; «В защите нашей свободы не следует пренебрегать ни единым средством, и даже если это будет предательство или коварный обман, мы ими воспользуемся, если не найдем других, не столь нечестивых»; «В нужде беседы бесполезны»; и так далее. Даже Бартоло да Сассоферрато допускал возможность законных отступлений от своей строгой доказательной системы, правда, лишь в действительно экстраординарных ситуациях – например таких, как легендарное убийство Рема, совершенное его братом Ромулом в момент основания Рима.

Безусловно, Макиавелли не выходит за пределы этого правового пространства. Однако «Государю» по сравнению с трудами предшественников свойствен, по крайней мере по трем причинам, гораздо больший экстремизм. Первая из этих причин заключается в том, что в «зерцале», предназначенном для Лоренцо, исключения, похоже, настолько распространены, что могут поставить под сомнение само правило, в то время как гуманисты, касаясь вопроса о чрезвычайных мерах, с неизменной осторожностью повторяли, что в других ситуациях правители и республики должны придерживаться самых строгих этических принципов. Вторую можно выразить так: Макиавелли, по-видимому, намеренно играет на лексической неопределенности термина stato, обозначая им как само государство, так и господство правителя, – и в силу этого безразлично предоставляет и властелину, и державе такую свободу действий, которая обычно допускалась только в случае серьезной опасности для всего сообщества. А третья состоит вот в чем: если прежде о «необходимости» говорили только при обороне, когда речь шла о защите от смертельной угрозы, то Макиавелли ссылается на