одной комнате, а также объяснила ему обычные базовые правила. Отвечая на ряд самых простых вопросов, он пробормотал что-то, что, по всей видимости, следовало истолковать как «да». У него был удивительно звучный, глубокий голос, который контрастировал с его субтильным телосложением. Я знала, что его родным языком был тигринья – именно на нем говорило большинство людей у него на родине. Что же касается английского, то на нем Габриэль, хотя и прожил всю взрослую жизнь в Соединенном Королевстве, так и не научился разговаривать бегло. Это было еще одно препятствие, которое нам с ним предстояло преодолеть: мне всегда бывает трудно дать раскрыться в беседе людям, которым приходится говорить не на своем родном языке. А терапия с участием переводчика, как свидетельствует мой опыт, невозможна. Очень немногие сотрудники тюрем и психиатрических больниц достаточно хорошо владеют иностранными языками – я, во всяком случае, не вхожу в их число, – чтобы общаться на них с заключенными или пациентами. И даже если со временем кадровая политика в этом плане станет более гибкой, вряд ли найдутся финансовые ресурсы, позволяющие в случае необходимости нанимать двуязычных специалистов. Работая в системе, полной недостатков, я стараюсь делать все возможное в доступных пределах и изменять какие-то вещи в лучшую сторону, если это мне по силам. Перед беседой с Габриэлем я решила, что буду говорить медленно, максимально четко и ясно, и надеялась, что мы сможем продвинуться вперед.

Когда я спросила, можно ли называть его по имени, Габриэль с радостью согласился (так бывает далеко не всегда). Затем я поинтересовалась, приходилось ли ему раньше беседовать с психотерапевтом, и в ответ получила непонимающий взгляд. Мне стало понятно, что он, по-видимому, никогда не слышал слова «психотерапевт» и не знает, что оно означает, то есть и о психотерапии у него, скорее всего, нет никакого представления. Я решила предпринять еще одну попытку. Приходилось ли ему когда-нибудь разговаривать о своей жизни с доктором?

– Да, – гортанно ответил мой собеседник.

Это, впрочем, могло означать все, что угодно – или вообще ничего. Я не очень удачно сформулировала вопрос.

– Вы ничего не имеете против того, что мы с вами сегодня встретились, Габриэль?

Пациент немного подумал, словно ему задали каверзный вопрос, а затем ответил:

– Эт’ычно.

Ответ поставил меня в тупик, но затем я поняла, что Габриэль хотел сказать «это необычно». Это могло иметь некий позитивный подтекст – в том смысле, что пациенту приятна наша встреча, поскольку она для него нечто новое. Если так, это было уже кое-что. Остаток времени, отведенного для беседы, мы разговаривали о банальных вещах – я спрашивала, как ему живется в больнице. При этом старалась задавать вопросы таким образом, чтобы Габриэль мог отвечать односложно, так, как ему было удобно, – «нет» или «да». Я не видела никакого смысла в том, чтобы пытаться заставить его сказать больше, раз он не был к этому готов. Час оказался долгим, и, уходя, я чувствовала сомнения в возможном успехе. Но все же знала: не следует судить о том, как пойдет дело, раньше времени и надо быть внимательной и готовой ко всему. Оставалось надеяться, что и Габриэль будет придерживаться той же позиции.

Следующие шесть сеансов не прибавили оптимизма – у меня по-прежнему не было уверенности, что Габриэль окажется способным воспринимать какое-либо лечение, не говоря уже о лечении при помощи методики ДПДГ. Даже на самом элементарном уровне ему не хватало вербальных инструментов. Впрочем, его английский лексикон, казалось, немного расширился и достиг одной или двух сотен слов. Он использовал их с безотрадной монотонностью, то и дело вставляя в речь выражение «знаете ли» в качестве подобия знака препинания, отделяющего одну короткую фразу от другой, пожимая плечами и гримасничая, когда ему было особенно трудно выразить свою мысль.

Наши сеансы во многом походили на первый: чувство неловкости на них было преобладающим, а темой обмена репликами являлись элементарные вещи, в основном касающиеся повседневной жизни пациента, что, впрочем, считается основой для начального этапа терапии. Габриэль всеми силами избегал разговоров о чувствах, которые он испытывал, и блокировал мои попытки перевести беседу на то, что ему нравилось и что не нравилось в больнице. Наиболее эмоционально окрашенное заявление, которого мне удалось от него добиться, состояло в том, что ему не нравилась больничная еда. В то время я практически полностью связывала эту ситуацию с языковым барьером, а также с тем, что пациент испытывал сильное беспокойство. Позднее я прочла о том, что такое поведение может отчасти объясняться наличием у пациента личностной особенности, которая на медицинском языке называется алекситимией (то есть в буквальном понимании дефицитом слов, предназначенных для выражения эмоций) и которая часто ассоциируется с аутизмом и другими расстройствами. Впоследствии я также выяснила, что большинству пациентов требуется продолжительное время, чтобы достичь состояния, позволяющего им выражать и пытаться анализировать свои чувства, а мы зачастую этим временем не располагаем.

О прошлом Габриэля было известно мало. Мы выяснили, что ему тридцать семь лет и что, оказавшись в Англии, он бо́льшую часть времени прожил в Лондоне. В северной части Лондона? Да. Он работал? Да. Что это была за работа? Разная – то такая, то сякая. Иногда Габриэль нанимался выполнять разовые поручения в ресторанах, временами помогал торговцам на уличных рынках. Похоже, он понимал по-английски гораздо лучше, чем умел выражать свои мысли, – мне кажется, это свойственно многим людям, вынужденным общаться не на родном языке.

Он часто вставлял в речь ругательства, в основном слова и выражения вроде «твою мать» и «дерьмо», но они не относились к чему-нибудь или кому-нибудь конкретно и тем более не имели агрессивной направленности на меня. Я словно общалась с человеком, который нахватался каких-то слов на плохо знакомом ему языке, включая ругательства, вульгарные и сленговые выражения, и использовал их как обыкновенные прилагательные: «гребаный стол», «дерьмовый стул». Иногда мне казалось, что мои вопросы вызывают у него раздражение, даже враждебность, но тем не менее он каждую неделю приходил на встречи со мной и почти никогда не опаздывал. Он часто надевал ту самую коричневую шапочку, натянув ее на уши, независимо от температуры воздуха в комнате или времени суток.

Я уже начала думать, что это, возможно, не самый правильный и безопасный подход – закладывать в основу нашего курса лечения предположение, что пациент просто перенес психологическую травму. Его прошлое, похоже, было «другой страной», в которую, он, весьма возможно, не хотел возвращаться никогда. Я изучила его криминальное досье: все предупреждения, аресты и наказания, которые становились результатом его повторяющихся актов мелкого хулиганства, насильственных действий против других людей и, наконец, нападения в