все пропало, ситуацию можно изменить к лучшему и все наладить – и это был бесценный урок на долгие годы.

* * *

Один из наших последних сеансов начался прекрасным июньским днем. Яркие лучи солнца проникали в комнату и слепили глаза, поэтому я задернула занавеску на окне, отчего палата погрузилась в полумрак. Я и представить себе не могла, какое направление из-за этого примет наша беседа. Усевшись за стол, мы некоторое время помолчали, но теперь Тони не чувствовал в таких ситуациях дискомфорта и начинал говорить тогда, когда у него возникало желание. Внезапно он заявил, что завтра День отца. Я знала, что отец Тони умер несколько лет назад, и не могла понять, почему мой пациент вдруг упомянул об этом празднике.

– Моему отцу сейчас было бы семьдесят два года. Это совсем не возраст. Он просто взял и умер – сразу, совершенно неожиданно. – Тони покачал головой. – Ни с того ни с сего.

Некоторое время назад Тони рассказал мне, что его отец, выйдя на пенсию, казался вполне бодрым, вроде бы не имел проблем со здоровьем – и умер от внезапного сердечного приступа. Для всех это стало шоком. Тони узнал о смерти отца с опозданием, поскольку к тому времени фактически потерял связь со своей семьей. Ему стало известно о случившемся только спустя несколько недель.

– Но ведь многие мужчины умирают, когда им не надо больше ходить на работу, верно? – спросил Тони без всяких эмоций в голосе.

Мне оставалось лишь надеяться, что он не пытается интерпретировать таким образом наши с ним совместные сеансы и их скорое окончание. Я поинтересовалась, что для него означает выражение «День отца». Можно ли сказать, что в этом году праздник для него имеет какое-то особое значение? Он отрицательно покачал головой, и мне показалось, что он разочарован – как будто ему хотелось ничего не ощущать по поводу этой даты, но у него не получалось.

– Просто… я с ним не попрощался, – выдавил наконец Тони. – Не был на похоронах и все такое.

У пациента был такой вид, словно он вот-вот заплачет, и я сказала, что, наверное, это была очень тяжелая для него потеря. Тони кивнул. Какое-то время мы сидели молча, и в этом молчании присутствовала торжественная нотка, словно мы оба присутствовали на похоронах. Наконец я поинтересовалась:

– А когда он умер?

Тони задумался и ответил не слишком уверенно:

– Должно быть… в начале августа. Примерно. Как раз перед тем, как я прикончил того рыжего.

Я не знала точно, кого именно Тони имеет в виду. Во время наших бесед он никогда не описывал тех, кто стал его жертвой.

– Дайте-ка я соображу… – снова задумался Тони и поднял взгляд к потолку, пытаясь восстановить в памяти ход событий. – Кажется, это было в… восемьдесят восьмом, а тот рыжий…

Он снова погрузился в размышления. А до меня тем временем дошло, что мы с Тони оба поняли – речь идет о ком-то, кого он убил еще до того красивого голубоглазого юноши, который, по рассказам моего пациента, стал его «первым». Наверное, в той ситуации я должна была чувствовать себя озадаченной или встревоженной, но я хорошо помню, что была спокойной и невозмутимой.

– Скажите, Тони, возможно ли, что смертей было четыре? – спросила я. – Что до того молодого человека с голубыми глазами был еще один человек, тот рыжий, о котором вы сейчас упомянули?

Я подбирала слова с осторожностью, прекрасно понимая, что этот разговор может иметь очень большое значение – в том числе с юридической точки зрения. Я не смела произносить слово «убийство», поскольку только присяжные могли решить вопрос о том, будет ли эта история когда-либо услышана в суде. Адвокаты Тони могли обвинить меня в том, что я оказала давление на их клиента и заставила его сделать ложное признание.

Я испытала благоговейный трепет, видя, как больное сознание может скрывать от человека невыносимые для него воспоминания – или, наоборот, открывать ему глаза на них. Я поняла, что данное конкретное «прозрение» было бы невозможно, если бы Тони не нашел в себе силы поговорить со мной обо всем, о чем он мне уже рассказал. Несмотря на весь ужас того, о чем я только что узнала, я была польщена, что он поделился со мной тем, что скрывалось у него в душе. Тони принялся качать головой вперед-назад – его беспокойство и напряжение нарастали.

– Не знаю, не знаю… Я думал, я им рассказал про это, а теперь мне кажется, что нет. О боже…

Тони сознался в трех убийствах вскоре после ареста, но почему он утаил от тех, кто его допрашивал, это, четвертое? Я спросила у Тони – может быть, он не был уверен, что «тот рыжий» был мертв? Больше мне ничего не пришло в голову.

– Нет. Он был мертв, это точно. Я просто про него забыл, – сказал Тони и взглянул мне в глаза. – Я вообще-то даже не думал, что стану говорить об этом сегодня. Но вот заговорил.

Мы с ним побеседовали немного о том, мог ли он на время утратить память, и еще о том, не могла ли смерть отца и вызванное ею чувство горя затмить для Тони все остальные события.

Время сеанса уже почти закончилось, и теперь нужно было дать Тони знать о том, о чем он, вероятно, уже догадался: во время сеанса он сказал нечто важное, чем мне придется поделиться с другими. Нам с ним вместе нужно было поразмыслить о том, что будет дальше.

– Но скажите, как я мог забыть об этом и так долго не вспоминать? – спросил Тони, похоже, искренне расстроенный. – Как я объясню, что ни словом не упомянул об этом раньше?

Это был очень правильный вопрос, и я, прежде чем на него ответить, как следует подумала. Начала я с предположения, что иногда люди должны быть готовы вспомнить какие-то события своего прошлого – и столкнуться лицом к лицу с тем, чего они предпочитают как бы не видеть. Как раз в тот момент, когда я говорила об этом, в моем мозгу промелькнула догадка.

– Может быть, – поинтересовалась я, – это воспоминание было частью ваших кошмаров? Чем-то ужасным, вроде головы горгоны Медузы, на которую вы не осмеливались взглянуть?

Тони согласно кивнул.

– А может быть, я вспомнил об этом, потому что скоро возвращаюсь в тюрьму, – предположил он. – Ну, мне вроде как захотелось перед этим привести мою память и сознание в порядок.

Я согласилась, подтвердив, что это возможно. Затем мы с Тони поговорили о том, что я скажу Джейми и