ее, стрелою вниз кинулся и только на лету чуть крылом по воде черкнул, и уж несет ее за облака к звездам. И стал черный сокол звать серую утицу милой женой. По сизым дождевым облакам плавает утица. Сокол крепко стережет, чтобы никто ее не обидел.

Счастливо жила серая утица у черного сокола, все реже вспоминала ставок, а о братьях — зеленых селезнях, если и вспомнит когда, усмехнется; не налюбуется, не нарадуется она на черного сокола.

Не стерпел Кирей братниной обиды, а от тоски по серой утице жить ему стало невмоготу. Решил Кирей: одна дорога — утоплюсь! Развязал он малиновый кушак, распоясался, не пропадать же добру. Шапку хотел скинуть, да раздумался — много затаенных дум было под ней спрятано — решил вместе с другом-шапкою смерть принять.

Долго выбирал Кирей на берегу камень побольше да поглаже, а стебелек подлиннее да покрепче. Привязал камень себе на шею и не Бог весть с какой крутизны бухнулся в воду.

Поджидали его там лягушки, вытянув лапы ладошками вверх. Вытащили его на бережок, камень отобрали, а стебелек поделили между собой на счастье.

И самая большая, самая лупоглазая лягушка, лягушечья королева, ухватила его за чуб и пребольно стала таскать, да таская, приговаривать:

— Не знала я, не ведала, что ты, Кирей, зеленый селезень, окажешься таким дурнем, чтобы с размаху в воду вниз головой бросаться, да моим лягушкам сверхурочную работу давать. Что братец нечестно с тобой поступил, не твоя вина. И все же серая утица ему не досталась, а живет за облаками царицей у черного сокола. Погляди вокруг, какой светлый день, порадуйся! Сколько серых утиц на ставке гуляет. Счастье твое ближе к тебе, чем ты думаешь.

Еще долго, для острастки, лягушка за чуб его таскала. Наконец, утомившись, левой ногой лягнула и отпустила.

Плывет Кирей мимо камышевых теремов. Приостановился, слушает, о чем в теремах утицы говорят. Открылось оконце — и тут одна утица — утица серая уронила голову на крыло и горько заплакала: «Эх, Кирей, зеленый селезень, и зачем ты только жизнь свою сгубил, мы бы с тобой по ставку плавали, малых утят за собой водили!»

Пооткрывали соседки, серые утицы, свои окна и слушают жалостную речь. И заплакали: над своей ли судьбой, над Киреевой, кто знает?

Разбудили плачем черепаху.

Черепаха Черепаховна стала с боку на бок ворочаться, взбивать свои каменные подушки, да видит, не уснуть ей. Высунулась она по пояс из воды и стала уткам выговаривать:

— Дуры вы, дуры, серые утки, и стыда на вас нет убиваться так по Кирее. Его малиновый кушак нашли приятели на берегу, а шапка и по сей час посреди ставка целехонько плавает, кличет Кирея добра молодца, и кому не лень слушать, рассказывает, как Кирей на дно пошел, да за царевну лягушку и просватался.

Как услышала серая утица, подняла с крыла голову, и от обиды за Кирея замахнулась было желтой рукавицей на черепаху, вдруг видит — сам Кирюха перед ней, он хоть и больно взлохмаченный, а живой.

Коль мимо того ставка пройдете иль проедете, что нежится в зеленых камышах, где ввечеру сизый туман завесой стоит, а по весне расшитые белыми шелками лилии разбросаны, вы непременно встретите Кирея с Киреихой: по ставку гуляют, малых утят за собой ведут.

Красным летом на ставке стрекозы пели песни, хоровод водили. А по осени вместе собирались, чтобы парами к небу подыматься.

А Еремей все один живет — бобыль. Стряпухой у него старая утица, готовит ему кушанья утиные: то на солнце шмелей позолотит на сковородке, то серебряных рыбок наловит и под зеленым соусом на обед подаст. А вечерами постель ему постелет, взобьет под голову камышевых бархатных шишек. В долгий зимний вечер за пряжей песни ему старинные утиные поет про бывалое, как и в старину жили были два брата, два гоголя, тоже ссорились, дрались за серую утицу…

Но разве это жизнь для доброго молодца? И то сказать, свахи у его дома порог отбили, да все без толку: не может забыть Еремей утицу серую, утицу милую, что однажды увидел по весне.

ГРАЧ

стал грач от долгого перелета. Дождик идет, гнездо вить нет охоты. Сидит грач на ветке, нахохлился.

— Да что ты нынче не весел? — спрашивает белка.

— Скука одолела, — говорит грач.

— Скука, — удивляется белка, — что бы это могло быть?

А грач и сам не знает.

Белка ему говорит:

— Давай-ка, грачик, пойдем по свету и разузнаем, где это скука живет.

Уговорила — пушистый хвост. И они пошли. Под теплым дождем путешествовать одно удовольствие.

Навстречу им заяц. Остановились путники, спрашивают:

— Скажи, косой, где это скука живет?

— В нашем лесу, — и заяц стряхнул с усов дождинки, — этим моя бабка всю жизнь хворала, уж как дед ни старался ее развлечь, а она, бывало, сидит на медвежьем балу и все свое повторяет: «скучно». Так на балу от этой самой скуки и померла.

— Ты, косой, чепуху городишь.

— Да я ничего, — сказал заяц и скакнул от дождя под елку.

Идут они дальше, а хорошо под дождичком прогуляться. Заяц и вправду ничего не понимает, думает белка. Навстречу еж. Остановили колючего, и к нему про скуку.

— Скука? — еж поймал розовой лапкой дождинку, — да это грач все сам выдумал: у него просто зубы болят!

Еж еще дождинку поймал.

— Всех не переловишь! — сердито заметил грач.

— Ну прощайте! — и еж пошел по заячьему следу, то спрячется под кустом, то снова покажется: видно дождик его очень прохватывал.

А путники дальше идут. У грача из-под шляпы один клюв торчит, а с клюва капель. Раньше с белкой по приятельски, а тут неразговорчивый, насупился.

— Да в чем дело? — спрашивает белка.

— Какое дело, — ворчит грач, — иду я и думаю, к чему бы это еж о зубах заговорил: ведь зубов у меня нет!

— Иносказательно, — смеется белка, — надо все понимать наоборот.

— Я и сам так думаю, — ободрился грач, — у ежа иглы острые.

— Еще бы, — подхватила белка; видит, грач чуть повеселел, обрадовалась, — ты, грачишка, как по лесу летать будешь, где орешник замечай, мне потом скажешь.

— Ладно, белка, а про зубы я все-таки не понимаю.

На поле крестьянин просо сеет. Не сказали и здравствуй, а прямо про скуку.

— Ты все знаешь, — говорит белка, — растолкуй, и рассказала ему, как грач, сидя на ветке, хохлился, а потом о скуке: скука,