воздушных металлов. При виде такого дефицита впору поверить, будто наше воображение декальцинировалось. Может, вульгаризированные научные знания застопорили ониризм, с давних пор связывавшийся с металлами? Нам столько твердили, что металл – простое тело, что мы больше не грезим о его таинственной субстанции. Промышленность преподносит нам металл такой чистоты – и, более того, столь отшлифованный,– что металлический предмет мгновенно наделяется своими субстанциальными приметами. Значит, для современного сознания металлы стали подлинными материальными концептами. Это элементы простейшего номинализма материи.

А все-таки металл жил в воображении наших пращуров. Чтобы возродить ониризм, сопутствующий производству металла, достаточно вернуть весомость грез старинным техническим методам. Мы сразу поймем, что металл – это сама греза о пароксизме огня. Металл рождается даже не в огне, а от союза огня и земли, от огня, поддерживаемого в своей избыточности, воображаемого в своей ярости, предоставленного на волю буйству воображения. Древнейшие иллюстрации часто изображают объединившихся попарно раздувателей кузнечных мехов, бесперебойно подпитывающих кипящую руду. Как не ощутить в этих фигурах взаимного воодушевления двух тружеников? Вот где человеческий элемент техники пароксизма, вот грезы металлургической воли! Придут другие эпохи, которым будет ведома упорядоченная металлургия. Но перед тем, как знать, необходимо хотеть, и хотеть больше, чем знаешь; следует грезить о могуществе. Металл и является ценой грезы о грубой мощи, самой грезы об избыточном огне.

По сравнению с металлургическими грезами грезы алхимии чаще сопряжены с терпением и мерой. В действительности у алхимиков для плавки руды самому огню необходима помощь со стороны текучести ртути. С точки зрения материального воображения, за любой феноменологией кроется онтология, а у всякого феномена есть своя субстанция. Раз уж металл льется в неистовом огне, то происходит это потому, что огню удалось освободить текучую ртуть, жидкий принцип металлов. Едва ли существует единая алхимия. А значит, чтобы исследовать во всех тонкостях материальное воображение алхимика, требуется значительный аппарат диалектики. Но сколь бы частыми ни были ссылки на алхимию в литературе, алхимия теперь дает повод разве что для грез, восторгающихся старыми книгами, однако так и не добирающихся до самих материальных образов. Бодлер отметил условность картин, изображающих приют алхимика. Там только и показывают, что причудливые предметы – триумф живописного и разношерстного, голландский интерьер необычной утвари.

Чтобы обрести силы, воображающие становление минералов, необходимо как минимум пережить физиологию всех этих устройств, а не просто забавляться их формой. К примеру, можно грезить о перегонном кубе в его избыточности, в его космичности, вспоминая о том, что в некоторых донаучных грезах мир мыслится как огромный перегонный куб, причем все небо служит его шлемом, а земля – нижней частью. В таком случае перегонный куб дистиллятора будет перегонным аппаратом микрокосма, а следовательно, примитивнейшая из дистилляций станет операцией вселенского масштаба. Дистиллируя ртуть мудрецов, алхимики переживают вселенские грезы.

Но эта история, где грезы перемешаны с опытом, этот продолжительный спор между образами и рациональными основаниями потребовали бы капитального исследования, – а чтобы написать его, понадобилось бы усиленное внимание к двум способностям человека: к воображению и рассудку. А в эту короткую главу мы помещаем всего лишь несколько обобщенных штрихов, которые могут помочь нам в уточнении проблемы воображаемого металлизма. Отныне нам ясно, что для того, чтобы хоть немного погрезить о металле в металлургическом или алхимическом аспекте, он должен предстать перед нами как изумляющая материя. Но это изумление, рождающее грандиозные образы, – привилегия великих грезовидцев. Итак, мы привязываемся к простейшим образам, чтобы выявить непосредственные данные воображения металла.

II

Сколь бы субстанциально разнообразными ни были металлы, как бы ни различались они по весу, цвету и звучности, из них все-таки получается родовой образ, точный, ясный и непосредственный образ металлического существования. Эта прочность металла – не понятие. Она выявляет некую абсолютную экзистенцию, постулируя то самое твердое не-я, что мы уже встречали в начале нашего исследования. Согласно первому впечатлению, металл как бы материализует отказ. И образы этого отказа множатся. По сути своей,– как утверждает Гильвик,– металл «хмурится» (Exécutoire[294], р. 29).

Например, металл представляет собой саму субстанцию холода, и холод этот напрашивается в разнообразные метафоры. Если Герман фон Кайзерлинг написал: «Холод есть удельная теплота металла»[295], то это ради того, чтобы обнаружить холодную жизнь земли, жизнь всякого хладнокровного существования, жизнь, которую он считает основной для целого континента.

Вот так враждебность металла сделалась его первой воображаемой ценностью. Твердый, холодный, тяжелый, угловатый – в нем есть все что надо, чтобы быть ранящим, и ранящим психологически. Гегель огульно обличает его неприятный запах[296]. В музыкальном Космосе Александра Блока слышно, как «воет» руда[297][298]. Металл – это материальное выражение протеста. Чтобы «укротить» его, требуется вся энергия грез о провокации. Как бы там ни было, его холодность и безразличие делают в некотором отношении обязанным «этому старшему сыну» все, что производит земля,– как писали старинные книги в эпоху, когда слово «старший» резюмировало многозначность господства.

Именно в силу этого первичного единства материального образа алхимики думали об обобщенной металличности всех металлов. Несомненно, легко подшучивать над снотворными свойствами опиума, отказываясь переживать приключения, связанные с укорененностью качеств в субстанции. Но сколько плодотворных грез, сколько прекрасных пробуждений воли мы найдем в поисках металличности металла, металлического свойства металла! Как не проникнуться почтением к металлической силе руды, которую с таким трудом удается металлизировать! И эта металлическая сила металла предоставляет столько доказательств своей реальности, дает столько уверенности в своей крепости, бросает столько вызовов в своей зловредности, что почти не видно, как юмор смог бы застопорить столь захватывающие тавтологии.

Если воображаемому металлизму в самых несходных образах присуще столь значительное единство, то мы с легкостью поймем, почему в алхимические века в различных металлах усматривали переходные субстанциальные формы одного и того же вещества, характерный и глубокий признак какой-то особой жизни, судьбу царства минералов.

И тут всякая металличность предстает как прогрессирующая мощь металлизирующей силы. В такой концепции материального мира металлическое становление – не пустая идея, поскольку это становление служит связующим звеном в единстве различных металлов. Поэтому не стоит также удивляться, если в «охлажденной» алхимической мысли, подобной метафизическим системам Шеллинга и Гегеля, мы обнаружим более или менее точные ссылки на единство металлов.

Впрочем, опять же, если кто-нибудь захочет оценить диапазон такого единства материальных грез и странное блаженство, ощущаемое от всеединой грезы, то необходимо будет вернуть воображению минералов всю его космичность и поместить минерал на причитающееся ему место в мире, во всеобщую жизнь мироздания. Именно следуя по оси материального становления как жизненного порыва, мы лучше всего