уразумеем направляющие принципы опыта и мысли алхимии. Итак, кратко напомним о диапазоне этой панбиологии, пробежим по этой долгой перспективе твердой, медлительной и холодной жизни. Это еще и наиболее прямой путь жизни, ибо она развивается с большей регулярностью, нежели хрупкая и ухабистая жизнь животных и растений.

III

Подлунный мир для алхимиков строго разделен на три царства: минеральное, растительное и животное. От этого разделения ничто не ускользает. Между царствами установлены тесные отношения: каждое предыдущее питает каждое последующее. Итак, круговорот питания наделяет весьма материальным становлением всю природу. Иногда в реторту, где готовятся материальные субстанции, алхимик помещает молоко, кровь, муку, превосходный белый хлеб не столько как субстанцию, сколько как питание. Реторта – это как бы желудок. То, что субстанция делается питанием, представляет собой ускользающий от нас признак ее осмысления, ибо слово «питание» в этом смысле превратилось для нас в абстрактное. Материальное воображение сохраняет свои конкретные ценности.

Ни одному из трех царств не удается избежать ритмов какой-либо жизни. Животное царство живет в ритме дня. Растительное – в ритме года. Минеральное – жизнью века, жизнью, исчисляемой тысячелетиями. Как только мы начинаем грезить о тысячелетней жизни металла, в ход идут космические грезы. Тогда перед нами предстает своеобразное пространство-время металлической грезы, соединяющей с идеей чрезвычайно глубокого рудника идею неизмеримого прошлого. Для алхимика металл представляет собой столетие как субстанцию.

Так пусть же никто не удивляется, что металлическая квинтэссенция, из которой производят золото, служит субстанцией молодости! Столетнего старика она превращает в юнца. Например, травы всего лишь освежают цвет лица, оленьи рога – улучшают зрение. И только металлический источник молодости омолаживает великий ритм. О нем грезят, словно о жизнестойкости, кроющейся в принципе, сокрытом в глубинах твердой субстанции.

Так как же пробудить эту металлическую жизнь, как ее активизировать, как подбодрить ее, как воспламенить ее, как довести ее до созревания? С точки зрения алхимика, всевозможные метафоры жизни проявляют здесь свою действенность, естественность и очевидность. Метафоры эти бывают учеными и наивными. Странная привилегия мыслей, о которых грезят, и грез, о которых мыслят! Они рождают своеобычный гомогенный язык, убеждающий посредством образов. Да-да, отчего же золото, эта почка металлического порыва, не напитается в глубине рудника всеми весенними соками?

Вот так начинают действовать всевозможные грезы о зародышеобразовании. Этим грезам свойствен глубокий субстанциализм; они относятся к сфере материального воображения. Алхимик ищет не столько предназначенный для чего-либо специфический зародыш, не столько зародыш, очерченный во вложенных друг в друга формах, сколько материю прорастания и зародышеобразующую силу в ее вселенской мощи. Где мы собираемся искать эту «дающую потомство» материю, которая вызовет произрастание в металле инертном и неблагородном? Зачастую – в зародышах плодов, часто – в птичьих яйцах. Вот один пример среди массы других. Тревизано[299] варит две тысячи яиц рябчика. Затем он отделяет белки, желтки и скорлупу. Над этими тремя видами материи со столь различными субстанциальными свойствами он работает два с половиной года. Впоследствии он объединяет основные эссенции первичных материй. Он надеется, что тем самым ему удалось получить квинтэссенцию животной жизни. Эта животная квинтэссенция, помещенная в должную минеральную матрицу, – вместе с материей низших металлов, страдающей от замедленной металличности, – должна вызвать совершенное и стремительное зародышеобразование, в результате которого в конце концов получится чистое золото. Курица с золотыми яйцами – наивная притча, обыгрывающая поверхностную сторону вещей. Материальное же воображение гораздо глубже, и, грезя в глубину, оно обнаруживает в яичных принципах зародыш золота. Зародышеобразующая способность яиц рябчика пробуждает мощь зародышей золота.

Алхимиков часто обвиняют в нескромности. Считают, будто они стремились создать нечто из ничего. Но ведь думая о своих материальных проблемах, они помещают их не в царство бытия, а в царство становления. Они прекрасно знают, что в этой сфере становления без зародыша становления ничто не может стать. Зародыш представляет для них временную схему, а материи остается только следовать ей, чтобы достичь продуктивного и регулярного становления. Для алхимика, как и для Гегеля, «зерно – это сила»[300].

В животном царстве зародышеобразующая способность, как правило, закреплена за особыми клетками. Но – по прихоти донаучной мысли – эту способность можно локализовать и не столь узко. Так, Гемстергейс писал:

Многие особи в трех царствах содержат производящие потомство части в совсем других местах, нежели те, что представляются нам единственно пригодными для размножения. Так, каждая частица полипа-дрожалки или, например, солитера содержит семя. А сколько растений производят себе подобных с помощью луковиц, корней, стеблей, листьев! Всё минеральное царство – это семя[301].

Согласно этому взгляду, мельчайшая часть минерала представляет собой зародыш этого минерала; в гомогенном же металле зародышеобразующая сила – повсюду. Здесь четче очертания, но сила глубже. В чистой субстанции все – семя. Своего рода акт веры в субстанциальные качества приписывает им не только способность к длительному бытию, но еще и возможность передавать их направленное к совершенству становление существу с неустойчивой металличностью. То, что философ XVIII века мог думать о столь активной субстанции, – поистине доказательство живучести мифа о металлической жизни.

Разумеется, в уме ребенка накапливаются те же образы. Ребенок высказывает (правда, не всегда с легкостью) грезы, о которых молчат взрослые. Жан Пиаже[302] пишет:

У некоторых детей (не у всех, но у большого их числа) мы находим идею, будто осколки камней «пускают ростки», подобно растениям: «это зерна камешков» и «это рождает камешки», «их сажают», «это пускает ростки» и т.д. Следует ли усматривать в этих выражениях не более чем фигуры стиля? Впоследствии мы увидим, что речь идет о настоящей жизни, которой наделяется булыжник[303].

Растительное становление – промежуточное между становлением животного и становлением минерала – вызывает грезы, основанные на аналогии, и мы больше не понимаем их мощи, но они не могут оставлять безразличным земное или «подземное» воображение. Так, Кардано задает вопрос: «Что же такое рудник, если не растение, прикрытое землей?»[304] Если запасы рудника истощаются и чахнут, его достаточно прикрыть землей, вернуть к спокойному произрастанию, и столетием позже его вновь откроют и найдут пышно разросшимся. Вот она, интуиция жизни рудника, пережившая столетия. Бэкон также писал:

Некоторые древние сообщают, будто на острове Кипр находят некую разновидность железа, которая, будучи разрезана на мелкие кусочки и зарыта в часто поливаемую землю, как бы произрастает там, причем так, что все куски железа становятся гораздо крупнее[305].

Плодородие рудников – тема, которая во многочисленных трудах (Аристотель, Теофраст[306], Плиний) эксплуатирует одну и ту