коврами изумрудной зелени. Здесь готовится рисовая рассада. А то, что отмечается сегодня по уезду,— это и дань древней традиции, и организационная необходимость.

Мой собеседник рассказал и о том, как в первые годы они получали семена из Советского Союза, Вьетнама, как создавались крестьянские бригады, получившие название «группы трудовой солидарности». Как восстанавливали каналы и дамбы, возвращали к жизни брошенные поля. Всего в первом сезоне удалось возделать 2100 гектаров и снять с них урожай. В каждой группе объединено в среднем по 150—200 человек. Налажен централизованный учет трудовых и материальных ресурсов в масштабе всей провинции, что позволяет легче и быстрее маневрировать имеющейся техникой, энергией, финансами. Большое внимание уделяется разведению рыбы, птицы, домашнего скота, развитию традиционных ремесел.

Кстати сказать, уезд всегда славился искусными чеканщиками, литейщиками и кузнецами. В годы полпотовщины многие промыслы, ранее процветавшие, были запрещены, поскольку украшения объявлялись «порождением буржуазии», но при народной власти их изготовление наладили снова.

На выставке в центральной усадьбе я уже видел изделия из металла. Это были изящные бронзовые статуэтки апсар, изображения нагов, четырехликих байонов, птиц, зверей, причудливой формы пепельницы, пресс-папье, дверные ручки...

И вот через канал по висячему мосту, вибрирующему с каждым шагом, мы попадаем на другую сторону, в кузнечную слободу, скрытую от остального мира широкими листьями банановых деревьев. Из ремесленнических лавок доносится частый перестук молотков, звон податливого металла. Это чеканщики выстукивают замысловатые рисунки своих произведений, сюжеты которых подсказывают им богатый фольклор, мифы «Рамаяны» или собственная фантазия.

На краю слободы стоит небольшая литейка. Она же — кузница и слесарная мастерская. Работающий на бензине компрессор, надрываясь, дует в вагранку, где плавится металл. Мастер на глазок определяет время плавки и безошибочно командует подручному, когда брать ковш и разливать по формам. Кроме изделий прикладного искусства, здесь же выплавляются лемехи плугов, делаются лопаты, мотыги и весь необходимый инвентарь для работ.

— Вот так, понемногу восстановили литейное производство, собрали мастеров, и дело пошло,— показывал мне хозяйство Кхан Прасит.— Наступающий сезон должны встретить во всеоружии. Из Пномпеня получили новые насосы и два трактора советского производства. Предполагаем значительно расширить посевные площади.

В горниле печи полыхал белый пламень, из щелей летели во все стороны искры, внутри натужно гудело, потрескивало. Подручный засыпал свежую порцию шихты, подкинул руками в огонь лепешек из угольной пыли и добавил оборотов в воздуходуве. Под крышей стало труднее дышать, углекислый газ щипал глаза. Подумалось, что подолгу работать в таких условиях не очень-то легко. Но литейщики, не реагируя на едкий чад, сами прокопченные и вымазанные сажей, действовали четко и слаженно, без лишних движений, будто составляли единое целое с этим плавильным агрегатом допотопных времен — индустриальным символом самобытной кампучийской деревни, образчиком выдумки, на которую хитер бедный, но предприимчивый, желающий работать и творить человек.

Отойдя от печи, сутуловатый мастер зачерпнул в бачке воды, напился и приблизился к нам. Короткую беседу он кончил словами: «Будут гореть наши печи. Во что бы то ни стало. Мы зажгли огонь новой жизни и не дадим погасить его никому».

На прощанье он достал из тумбочки бронзовую статуэтку небесной танцовщицы, очищенную от шлака и отполированную до лунного сияния, и протянул мне с просьбой принять на память. «Сам делал,— скромно произнес он.— Покажите вашим советским друзьям, пусть полюбуются. Скажите, от мастера Ная». Я, в свою очередь, попросил его принять мой складной нож, с которым обычно отправлялся в дальние поездки.

Эта фигурка улыбающейся ансары, застывшей в изящном, грациозном танце, и сейчас стоит на моем письменном столе, напоминая тот день и ту встречу с ремесленниками из Бати, возродившими старинное и прекрасное искусство художественного литья и чеканки.

В ЗАКЛЮЧЕНИЕ хочется рассказать об одной встрече, которая произошла на моих глазах под конец дня.

К Пхун Сарону, старому крестьянину, жившему бобылем в пальмовой хижине на окраине деревни Конгданг, вернулся сын. Почти пять лет они не знали ничего друг о друге, и каждый считал себя единственным оставшимся от большой семьи, которая жила в этих краях до апреля 1975 года.

Память Сарона хранит много событий минувших, точнее, промелькнувших лет. Вот и последнюю ночь, пока сын спал на циновке, старик то садился на корточки у его изголовья, то выходил на улицу под звездное небо, то молился у керосиновой коптилки в углу перед обломком каменного Будды. Ему все хотелось вернуться к своей молодости, отыскать в ней те счастливые мгновения, воспоминания о которых согревают душу, но, кроме мутных видений детства — купания в реке и катания на наряженных быках, ничего не являлось Сарону.

Яснее и отчетливее вставали другие картины — жатва на хозяйских полях, американские самолеты, закрывшие небо, вздыбленная бомбами земля и грохот взрывов, беженцы на дорогах...

Старшего, 17-летнего, сына забрали в лонноловскую армию. Через три месяца сообщили, что он погиб во время атаки партизан на солдатский гарнизон в Кампонгчаме. Потом объявили, что закончилась война, Пномпень занят «красными кхмерами». Семейство Сарона ликовало со всей деревней. Это теперь люди знают, что произошло в апреле 1975 года. А тогда, через два дня после победных торжеств, началось нечто страшное. В деревню и окрестные села прибывали колонны людей из городов. Их конвоировали солдаты в черной форме. На окраине поставили длинные бараки, куда пряталась людская масса после работы.

Деревня Конгданг, как заявил человек с пистолетом в руке на сходке крестьян, вошла в новую трудовую коммуну номер четыре. Все должны подчиняться единому распорядку дня и приказам начальства. Детей отобрали у родителей и увели в пагоду для «раздельного воспитания». Монахи стали членами коммуны. Женщин поместили в отдельные бараки. Сарон, оставшись с двумя сыновьями, мог видеть жену и дочь теперь только в поле. Свидания давались с особого разрешения.

Начальник лагеря — капитан Лун Кхок сам наблюдал за работой. Однажды за кем-то из жнецов подобрал несколько несрезанных колосьев. Виновного увели в лес, и больше он не появлялся. Все уже знали, что если кого-то уводят в сторону леса, значит, тот уже не вернется. Говорили, что там, в джунглях, появляются все новые могильные рвы.

По вечерам при свете горящего факела устраивались собрания. Измученные на работе люди сидели с безучастными лицами, ожидая «критического разбора». Бригадиры, назначавшиеся из солдат, твердили заученные фразы о «политике моментальной ликвидации классов», о «социальной фильтрации через сито трудовых лагерей»... Критике подвергался каждый. Поощрения как таковые считались проявлением «буржуазного либерализма». Обессилевших от голода, непосильного труда и болезней называли «разложенцами, ленивой сволочью и дармоедами». Полное признание критики давало порой отсрочку, любое возражение или