скоро это позволят транспортные условия и достопочтенные власти, я отправлюсь туда. А уж когда я там окажусь, то, наверно, — такое у меня предчувствие, — страх и отчужденность, эти продукты всего лишь двенадцати лет, не устоят против той притягательной силы, на стороне которой куда более давняя, тысячелетняя память. Так что, до свидания, если будет на то воля Божья.

Преданный Вам

Томас Манн

Письма издалека — ответы изнутри. Редакционная колонка журнала «Die Gegenwart» (1945. № 1)[74]

В годы несчастий никто, должно быть, не стучался в ворота онемевшей Германии так часто, как Томас Манн. Его заклинания оставались без ответа. Голос, проникавший на запретных волнах через стену насилия на свою прежнюю родину, как будто чувствовал, что остается непонят. Он увещевал, он сетовал, он доносился сюда сквозь шумы и помехи, — казалось, в этом звучании сама душа рвется кусками наружу, как будто хочет, пусть обрывками, обрести плоть; в подтверждение того, что некто поистине высказывает здесь с ужасающей убежденностью самое сокровенное. Голос не заботился о том, слушает ли его остальной мир. Он ведь хотел говорить не всему человечеству, а одному-единственному человеку — немцу. Но тот безмолвствовал. Голос замечал это, ощущал от раза к разу все болезненней и потому сменился звуком яростного отчаяния.

Если радиопослания, речи, статьи писателя все больше превращались в окоченело-ледяные монологи, виной тому было не только то, что немцам так долго пришлось молчать. Сегодня, когда в нашей стране снова могут ответить, Томасу Манну предстоит узнать: его сетования звучали в пустоте. И если немцы примутся исследовать свою совесть, то случится это вопреки тому, что к этому годами призывал самый ее почитаемый писатель.

Трагизмом отмечена всякая эмигрантская судьба. Фигуры, которые Томас Манн выводит в своих романах — Ашенбах, навсегда отвергший девиз «все понять — значит все простить», трогательный Ганно, непреклонно в своей хрупкости уносящий в могилу бюргерскую традицию предвоенной эпохи, Тони, которая с таким присутствием духа сносит удары судьбы, Ганс Касторп, который, как новый Деций Мус[75], в забрызганной грязью солдатской шинели прыгает в бездну 1914 года, — эти фигуры и теперь продолжают жить в Германии. Как ее добрые духи. Но создателя этих персонажей уже нет с ними. Кажется, они его оставили. Чем больше он тянется к ним, чтобы быть ближе к своей нации, тем явственней становится, что он сам покинул ее; его творения ускользают от его прикосновений.

Никто из нас не отважится упрекнуть кого-либо из соотечественников, избегающего увидеть своими глазами исковерканную Германию; никто из узнавших, какой страшной неизбежностью обернутся недавние немецкие обстоятельства. Но кто раз уехал на чужбину, больше не сможет, в силу непререкаемо-безжалостного порядка вещей, найти общий язык со своей страной. Он остается зрителем, и в сущности неважно, удобно ли ему при этом в ложе или горько на галерке; на сцене он больше не действует, пьеса продолжается без него. В этом, я думаю, стоит искать настоящую причину того, почему этот голос звучал так отчаянно. Как из глубины одиночества.

Отто Флаке[76]. Случай Томаса Манна[77]

Вальтер фон Моло несколько месяцев назад обратился к Томасу Манну в Калифорнию с призывом вернуться на родину, где он мог бы приложить свои усилия, чтобы помочь советом и делом. Томас Манн ответил в Германию письмом, которое было опубликовано.

Я беру слово не потому, что хочу обратить на себя внимание, а потому, что мне с моей наблюдательной позиции кажется необходимым основательный анализ манновского письма. Некоторые фразы в нем вызвали страстные возражения, и нам понадобится исследование sine ira et studio[78].

Для начала следует ознакомиться в целом с рассуждениями Томаса Манна. Если выдергивать отдельные фразы, то они звучат гораздо резче, чем в контексте. Так что правильным будет уловить ход мыслей Томаса Манна, — возможно, его получится разложить на ряд мотивов.

Мотив первый: Томас Манн стал американским гражданином, его окружают англоговорящие внуки. Ему импонирует атмосфера рациональности, покоя, почета и уважения. И он желает в мире и гармонии встретить закат жизни.

Мотив второй: не так-то просто вернуться в Германию так, будто ничего не случилось, будто можно снова начать с того места, на котором остановился двенадцать лет назад. Деятели культуры не понимают друг друга, у них был несхожий опыт, они стоят на разных позициях. Возьмем, к примеру, Фуртвенглера. До 1933 года он дирижировал Бетховеном во имя немецкой культуры, гётевского гуманизма, а после 1933-го исполнял того же Бетховена внутри страны и заграницей по заказу гитлеровской системы, создавая тем самым впечатление, будто гитлеровская система является прямым, легитимным продолжением этого служащего человечеству духа. Вместо того, чтобы, как это следовало бы, из стыда или ненависти запретить Бетховена, им эти годы злоупотребляли.

Мотив третий: гражданин Соединенных Штатов. Что ж, прекрасно. Но корни души, языка, воспоминаний, все самое сокровенное имеет немецкую основу. «Когда придет час, если буду жив, я отправлюсь туда. А уж когда я там окажусь, то, наверное, страх и отчужденность не устоят».

Мотив четвертый: популярное противопоставление хорошей и плохой Германий, Веймарской и Потсдамской, не работает. «Плохая Германия — это заблудшая хорошая», говорит Манн. Однако Германия не идентична ни мрачному эпизоду гитлеризма, ни даже последним его двум столетиям, обусловленными ролью Пруссии. У Германии есть будущее.

Нетрудно заметить, что первые два мотива не согласуются с двумя последними, что Манн, несмотря на свой отказ, подвержен сомнениям. Это, конечно, производит примиряющее впечатление.

Стареющий человек хотел бы уберечь себя от волнений, в первую очередь, нелицеприятных разбирательств с теми в Германии, кому невдомек, какая путаница у них в головах и сколь беспомощны их оправдания. К этому добавляется, скорее намеком, то, что американскому гражданину может быть не просто получить разрешение вернуться. И в самом деле, вообразите себе: американцам может прийтись не по нраву, что он просто использовал их страну как убежище на годы войны. Верность новоизбранной и прежней родине вступают в конфликт.

С юридической точки зрения, Томас Манн больше не немец. Разные эмигранты выбрали для себя разные гражданства; они все находятся в одной безрадостной ситуации. Томас Манн — американский гражданин: нам, конечно, очень странно представить себе такое. Некоторые спросят: почему он просто не переждал в изгнании, коль скоро был уверен, что Гитлер проиграет войну?

Что ж, наверное, он чувствовал себя временами примерно, как Герман Гессе, дистанцировавшийся еще до так называемого захвата власти. Гессе уже более трех десятилетий назад распрощался с политической жизнью Германии и стал