кресте Голгофы, но так же, как Христос простил разбойника, однажды, вероятно, мировой дух простит и нашу страну. «Мне чужбина пошла на пользу. Мое наследие Германии я взял с собой». На это я могу лишь сказать, что сегодня из его слов нам не слышно ничего, свидетельствующего, что он взял что-либо от нас на чужбину.

Бедный Томас Манн! В этот час я не хочу быть несправедливым к нему и потому упомяну одну гипотезу, которая мне подчас, признаюсь, приходила на ум. Может быть, в обличительных речах Томаса Манна мы упускаем из виду один глубоко скрытый мотив? Не были ли эти жестокие обвинительные речи, которыми он поучал немецкий народ и делал его весь совиновным в страшных злодеяниях против культуры, ничем иным, как неудачным выражением его боли? И не только боли, но и одиночества и чувства покинутости? Я спрашиваю себя, не оказался ли он, несмотря на все свое счастье — или как бы мы там ни обозначали внешнее благополучие и окружавшую его атмосферу красоты, славы, почета и дружеской приязни, — не оказался ли он, несмотря на все эти замечательные и завидные обстоятельства, в глубочайшей сущности несчастнее нас?

Мы, внутренние эмигранты, над которыми он насмехается, в прошедшие двенадцать лет как никогда прежде ощутили, какое счастье находиться в тесном кругу людей, связанных духом, взглядами, языком. Где бы мы ни встречали единомышленника, зачастую хватало полвзгляда, полслова, чтобы признать друг в друге заговорщиков против творящегося ужаса и в то же время — немцев, которым чужд не немецкий антидух высокомерия и пошлости. Этого благословения Томас Манн был лишен на чужбине, сколь бы гостеприимно она с ним ни обошлась. Разве это не ужасно для творческого духа, верящего в свою приверженность вечно-немецкому, — именно теперь, именно в эти дни совершающегося в кровавых муках возрождения не быть со своим народом? Наверняка, в этом я уверен, он пережил такие часы мучительной горечи и одиночества, что ему не позавидуешь. Потому, что все эти руины вокруг нас, сколь бы реальны в своей чудовищности они ни были, одновременно являются символом разрушения того мира, который мы безвозвратно оставили позади. Они — образ внутреннего разрушения, подобный растрескавшейся скорлупе, из которой нужно выйти наружу в свободу нового мирочувствования и самопознания.

Мы, пережившие все это, смогли это понять, — но он не смог. И потому он вещает нам из бесконечного далека, способного донести до нас лишь те слова, озлобленная горечь и высокомерие которых нас даже не задевают, потому что они лишены благородства и в них больше не бьется сердце художника. Надеюсь, что этими мыслями, высказанными по поводу обращения Томаса Манна, я внесу окончательную ясность, хотя она не может осчастливить ни нас, ни его.

Томас Манн презрительно говорил о пока еще совершенно ему неведомом новонемецком духовном движении, зарождающемся под руинами государства. Что ж, ни во что я не верю так твердо, как в рождение и рост. Разве не налицо все предпосылки появления нового немецкого духа? Вина и страдание, оба великих железных плуга мировой истории, прошлись по нашему народу, перепахав его до основания.

Слой привычного снят, общества, накладывавшего на нас формальные оковы, больше не существует. Мы в столь же ужасном, как и великом смысле освободились от всего, что связывает нас с происхождением и обыкновением, и эта наша свобода, в точности соответствующая мере нашей политической несвободы и скованности, открывает для нас, с психологической точки зрения, нежданные творческие возможности.

Вы, господин Томас Манн, прежде говорили о Германии Гёте, с которой вас связывает глубокая и неизменная любовь. Будьте уверены, что и мы, после того как уничтожен наш совратитель, не намерены больше иметь никаких иных вождей, кроме сияющей ярче, чем когда-либо, звезды всемирной немецкой значимости — Гёте. И не забывайте, что и творческие свершения этого величайшего немецкого гения выросли из взрыхленной виной и страданием почвы. Мы не знаем, с каких высот или из каких рук упадут семена, которые сделают эту почву плодородной, но уже само страдание, правильно осмысленное, является таким семенем, которое прорастает к свету из своей умирающей оболочки. <…>[82]

Из письма Иоганнеса Роберта Бехера, председателя Культурного союза за демократическое обновление Германии, Франку Тиссу от 26 января 1946 г.[83]

Глубокоуважаемый господин Тисс!

<…> После того, как я основательно взвесил все «за» и «против» сказанного Вами в адрес Томаса Манна и учел особенность позиций, на которых стоите Вы и Томас Манн, я вынужден прийти к выводу, что Ваше первое открытое письмо Томасу Манну было ошибкой как в том, что касается времени его опубликования, так и по своему содержанию и тону. Было бы целесообразным, если бы Вы до того пообщались с немцами, которым уже многие годы знакомо отношение к Германии за границей и которые, прежде всего, могли бы без прикрас описать Вам положение эмигрантов и особое положение Томаса Манна среди этой эмиграции. Ваша трактовка эмиграции в целом в первом письме совершенно не соответствует фактам. Я могу подробно рассказать Вам о страданиях и смертях тех, кто был изгнан из Германии, но надеюсь, что Вы поверите моим заверениям, что жребий эмигрантов в подавляющем большинстве случаев был чрезвычайно горек, и что даже те, кто был материально обеспечен, бесконечно страдали от того, что совершалось в Германии. Мне не нужно подробно описывать Вам, каково это для писателя сохранять свой язык в чужой языковой среде, и какими мучительными усилиями немецкому человеку давалось воскре-сить для себя немецкое окружение, немецкий ландшафт. Вам, возможно, уже стало известно, что немалое число изгнанников умерли в нищете, и если бы я описал Вам материальное положение Генриха Манна, Дёблина и многих других, Вы не смогли бы больше говорить о «защищенности» и обеспеченности эмиграции. Не было и такого, чтобы эмигрантов принимали во всех странах с распростертыми объятиями. Иным пришлось вынести высылку, обыски, задержания и заключение. Но несмотря на все это, в эмиграции возникли произведения, которые всегда будут принадлежать к непреходящему достоянию нашей немецкой литературы. «Лотта в Веймаре» Томаса Манна, «Возведение на престол» и «Воспитание под Верденом» Арнольда Цвейга, «Седьмой крест» Анны Зегерс — я назвал лишь самую малость из них. Когда Вы получите возможность их прочесть, Вы несомненно убедитесь в том, что изгнанные из Германии писатели обогатили нашу немецкую литературу ценностя-ми, которые переживут свое время. Но не только в этом, глубокоуважаемый господин Тисс, заключается заслуга изгнанных из Германии писателей. В первую очередь, им следует быть обязанными тем, что мировой общественности