эти триумфы — лишь кровавая пена, и скоро от них ничего не останется. Завидовал я Герману Гессе, в общении с которым находил в те первые недели и месяцы утешение и поддержку, — завидовал, потому что он давно был свободен, вовремя дистанцировался от всего этого с как нельзя более точной мотивировкой: «Немцы — великий, одаренный, значительный народ, кто тут будет спорить? Может быть, даже соль земли. Но как политическая нация они невозможны! В этом отношении я хочу раз и навсегда с ними порвать». И жил себе в прекрасной спокойной уверенности в своем доме в Монтаньоле.

Медленно, очень медленно начали налаживаться дела. Появились первые пристанища, во Франции, потом в Швейцарии, неприкаянность сменилась относительным успокоением, оседлостью, ощущением привычности, возобновилась выпавшая из рук работа, казавшаяся уже безвозвратно пропащей. Швейцария, традиционно гостеприимная, но под давлением угрожающе могущественного соседа обязанная соблюдать нейтралитет даже в моральном отношении, разумеется, не могла скрыть некоторого смущения и беспокойства по поводу присутствия гостя без документов, который находился в таких плохих отношениях со своим правительством, и требовала «такта». Затем пришло приглашение в американский университет, и вот уже в одночасье речь больше не шла о «такте», — в этой огромной свободной стране меня ждала только откровенная, без всякой опасливости, декларативная доброжелательность, радостная, безудержная, под девизом: «Thank you, Mr. Hitler!» У меня есть некоторые причины, дорогой господин фон Моло, испытывать благодарность к этой стране и причины выразить ей эту благодарность.

Ныне я американский подданный, и еще задолго до страшного поражения Германии я и публично, и приватно заявлял, что не собираюсь когда-либо порывать с Америкой. Мои дети, из которых два сына и по сей день служат в американской армии, уже укоренились в этой стране, у меня подрастают внуки, говорящие по-английски. Сам я, тоже прочно уже осевший на этой земле и почетными узами связанный с Вашингтоном и главными университетами Штатов, присвоившими мне свои honorary degrees[69], построил себе на этом великолепном побережье, чей климат полезен моему возрасту и где все дышит будущим, дом, под защитой которого хотел бы довести до конца труд моей жизни в атмосфере могущества, разума, изобилия и мира, благодарный за каждый новый солнечный день, за всякую игру сияющих красок вокруг меня. Скажу прямо, я не вижу причин, почему бы мне не насладиться выгодами моего странного жребия после того, как я выпил до дна содержавшуюся в нем горечь. Не вижу их потому, что не вижу, какую службу смог бы я сослужить немецкому народу — и какую не смог бы ему сослужить, находясь в Калифорнии.

Причина, что все сложилось так, а не иначе, — не во мне. Вот уж нет! Это следствие характера и судьбы немецкого народа — народа достаточно замечательного, трагически интересного, чтобы кое-что принять от него как должное и неизбежное. Но тогда надо считаться и с результатами, а не сводить все к банальному: «Вернись, мы все простили!» Упаси меня бог от самодовольства! Нам за границей не составляло большого труда хранить добродетель и говорить Гитлеру все, что вздумается. Я не собираюсь ни в кого бросать камень. Я лишь робею и «дичусь», как говорят о маленьких детях. Да, за все эти годы Германия стала мне все-таки чужой. Эта страна, согласитесь, внушает опасения. Признаюсь, что меня страшат немецкие руины, что взаимопонимание между теми, кто наблюдал за шабашем ведьм со стороны, и вами, плясавшими под их дудку и прислуживавшими князю Уриану[70], все-таки затруднительно. Могу ли я оставаться безучастным, получая теперь из Германии письменные излияния чувства преданности, которое так долго приходилось утаивать? Это для моей души настоящая, трогательная отрада. Но радость мою несколько стесняет не только мысль, что, победи Гитлер, ни одно из них не было бы написано, но и некоторая сквозящая в них бесцеремонность, бесчувственность возобновляемого контакта, — как если бы этих двенадцати лет вообще не было. Среди того, что приходит, попадаются и книги. Надо ли говорить, что меня не особенно тянуло их читать и хотелось поскорее закрыть? Может быть, это и суеверие, но в моем восприятии книги, которые вообще могли быть напечатаны в Германии с 1933 по 1945 год, решительно ничего не стоят и их лучше не брать в руки. От них неотделим запах крови и позора. Их все следовало бы пустить в макулатуру.

Непозволительно, невозможно было заниматься в Германии «культурой», меж тем как вокруг творилось то, о чем мы знаем; это значило облагораживать растление, украшать преступление. Нам было еще больнее оттого, что приходилось видеть, как немецкий дух, немецкая культура постоянно выставлялись вывеской и эгидой абсолютно чудовищного. Поразительно, но, кажется, ни у кого не было и тени представления о том, что есть занятия более достойные, чем рисовать декорации к постановкам Вагнера в гитлеровском Байройте. По путевке Геббельса ехать в Венгрию или какую-нибудь другую европейскую страну и, выступая с умными докладами, заниматься культурной пропагандой Третьего рейха — я не говорю, что это было позорно, я скажу лишь, что этого не понимаю и что с некоторыми мне было бы страшно встретиться снова.

Дирижер, который, будучи посланником Гитлера, исполнял в Цюрихе, Париже или Будапеште Бетховена, практиковал самую непристойную ложь под предлогом, что он музыкант, а его дело — музыка и ничего более. Но прежде всего ложью была эта музыка дома. Как только не запретили в Германии этих двенадцати лет бетховенского «Фиделио», оперу, рожденную для празднества немецкого самоосвобождения[71]? Это конфуз, что она не была запрещена, что ее ставили на высоком профессиональном уровне, что находились певцы, чтобы петь, музыканты, чтобы играть, и публика, чтобы ей внимать. Потому что какая тупая бесчувственность требовалась для того, чтобы, слушая «Фиделио» в Германии Гиммлера, не закрыть лицо ладонями и не ринуться вон из зала!

Да, приходят теперь и другие письма из чужой, зловещей родины, переданные американскими sergeants и lieutenants — не только от знаменитостей, но и от молодых и простых людей, — и вот что удивительно: никто из них не спешит советовать мне поскорее приехать в Германию. «Оставайтесь там, где Вы находитесь!» — говорят они попросту. «Проведите остаток жизни на Вашей новой, более счастливой родине! Здесь все слишком печально…» Печально? Если бы только это! Если бы только вдобавок здесь не сохранялись с неизбежностью и еще долго злоба и враждебность! Недавно я получил от американцев, как своего рода трофей, старый номер одного немецкого журнала: «Фольк им Верден» за март 1937 года («Ганзейское издательство», Гамбург), выходившего под редакцией высокопоставленного