мадам фюрершей мир заключен не будет. Идея мирного существования принадлежит тому миру, который недоступен нацистским мозгам.

5 апреля 1945

Немецкие слушатели!

Как это вышло, что национал-социализм мог величать себя «немецким освободительным движением»? Ведь для здравого человеческого рассудка подобный ужас не может иметь ничего общего со свободой! Такое стало возможным благодаря переворачиванию понятия свободы. К таким процедурам немецкая мысль издавна имела склонность, и в этом упражнении, как и во всем, что есть ложного и нездорового в этом мышлении, нацисты дошли до последней крайности.

Свобода в политическом аспекте — это прежде всего морально-внутриполитическое понятие. Народ, который внутренне несвободен и не ответственен перед самим собой, не заслуживает внешней свободы. Он не может говорить вместе с другими о свободе, и если он использует эту звучную вокабулу, то использует ее ошибочно. Немецкое понятие свободы всегда было направлено лишь вовне; оно означало право быть немцами, только немцами и никем иным, не более того; оно было протестующим понятием сконцентрированной на себе защиты против всего, что ставит рамки эгоизму нации и ограничивает его, что могло бы его укротить и поставить на службу общности человечества. Этот строптивый индивидуализм вовне, по отношению к миру, Европе, цивилизации, внутри сочетался с поразительной степенью несвободы, незрелости, тупой покорности. Он был просто воинственным холопством, и национал-социализм лишь раздул это несоответствие внешней и внутренней потребности в свободе до состояния варварской вольницы.

Закованная в железный панцирь государства, удушающего свободу и право, нацистская Германия предприняла яростную попытку подчинить мир, сделать его своей добычей. Она попрала естественные права народов Европы, ограбила их, низвела до рабского состояния, лишила их средств образования, пыталась отнять у них память об истории, о национальной культуре. Теперь ее прогнали прочь, разбили, одолели. Страна, позволившая соблазнить себя на преступления, неслыханные в анналах человечества, захвачена, занята иностранными войсками, которые, конечно, не устраивают то, что устраивала гитлеровская армия в других странах, но, разумеется, требуют от населения покорности.

Но стоило провалиться этому дикому покушению нацистской Германии на свободу народов, стоило лишь начать освобождать саму Германию от ее губителей, как немецкая пропаганда вооружилась словом, которое она высмеивала и оплевывала двенадцать лет — «свобода». Она беззастенчиво начинает твердить это понятие, которое принадлежит идее человечества и которое она использует так же, как использовала и опошляла слова «Европа», «социализм», «революция» и многие другие. Она спекулирует на неполноценном и незрелом, направленном лишь вовне немецком пафосе свободы, на воинственном холопстве. Во имя свободы она предписывает нации то, что подвергшиеся насилию народы Европы делали по праву: оказывать сопротивление, вести подпольную войну, мстить террористическими актами за поруганную свободу. Агитаторы, конечно, знают, что в случае с Германией такие действия полностью бессмысленны, лишены всякой искры разума и права, но хотят, чтобы народ этого не замечал. Народ должен идти ради них на безумие и верную гибель, быть фанатич-ным и, как хищные волки, защищать свою свободу, то есть свои преступления, которые он совершал повсеместно под водительством этих негодяев. «Вервольф», «волк-оборотень» называется теперь немецкое, нацистское освободительное движение: опытная преступная психология спекулирует этим именем на инстинктах души народа, которые она до сих пор нагло и хладнокровно эксплуатировала — на предсознательных чувствах исконного и дохристианского, темной сфере саг и сказаний. Эта пропаганда уже вовсю расхваливает те или иные бессмысленные и бесцельные кровавые деяния, которые совершил вольный немецкий вервольф.

Я не верю, что карьера этого безумия будет долгой, не верю, что уже достаточно тяжко наказанному, жестоко отрезвленному немецкому народу страсть как охота пускаться на романтический смертоносный кич, которого от него по-прежнему ждут. Он знает, что никто бы не притронулся к его свободе, если бы он только сам щадил чужую свободу. Он знает, что никто не посмеет и близко подступиться к его свободе, если только он сам станет свободным народом.

19 апреля 1945

Немецкие слушатели!

Умер великий человек, зодчий государства и герой, друг и вождь людей, поднявший свою страну на новый уровень социального развития, сделавший ее зрелой для того, чтобы она поставила свою мощь на службу сообществу наций, созиданию миру, чему была посвящена его жизнь, его борьба — Франклин Делано Рузвельт…

Мудрый, как змея, и невинный, как голубь[60], прекрасный и сильный, высокоразвитый и простой, как гений, озаренный интуитивным знанием потребностей времени, воли мирового духа (включая знание, что счастливее всех тот, кто служит этой воле наиболее отважно, упорно и терпеливо), человек именно той «веры», которая, как говорит Гёте, «дерзает неустанно идти вперед, терпеть удары бед, чтоб, действуя, добро росло свободно»[61] — таким я увидел его, такого я знал и любил, таким восхищался и был горд под эгидой этого Цезаря стать Civis Romanus[62], американским гражданином.

Мир узрел в образе фашистского диктатора человека воли и дела, современного предводителя масс, вся хитрость и энергия которого служили злу. Здесь был прирожденный и осознанный антипод бесконечно злого, но вместе с тем и бесконечно глупого, совершенно слепого и глухого к миру демонизма, который произвела на свет Европа. То, что демократия также оказалась способна дать миру человека действия, сильного, стойкого и умного, лекаря человечества, великого политика добра, было ее спасением, спасением человека и человеческой свободы.

Никто не мог устоять перед обаянием его личности. Трагизм того, что ему пришлось проститься со своим делом прежде, чем оно было завершено, берет каждого за душу. Каждый ощущает, что едва ли человечество в его судьбоносный час могла постичь большая утрата, и потому мир погружен в траур. То, что его друзья и союзники потрясены случившимся, что Черчилль, испытанный боец, не стыдится слез, что Сталин, хорошо знающий, какой незаменимый посредник между ним и британцем, между революцией и торизмом ушел из жизни, чествует его память, неудивительно. Но что скажете вы, немцы, узнав, что премьер-министр японской империи назвал покойного великим вождем и выразил американскому народу сочувствие своей страны в связи с этой утратой?

Не правда ли, это ошеломляет? Даже нас. Тем более непостижимым это должно казаться вам. Япония ведет с Америкой войну не на жизнь, а на смерть — войну, на которую ее соблазнило честолюбие группы феодалов. И тем не менее злосчастное правление этой прослойки не привело к нравственному распаду и деградации, не опустило страну на такое дно, как национал-социализм — нашу несчастную Германию. Там на Востоке еще остается место рыцарственности и человеческой порядочности, уважению к смерти и величию. В этом вся разница: то, что в Японии было верховным, было, конечно, угрожающим и пагубным,